Холочье. Чернобыльская сага

Леса за рекой Сож были глухие, смыкающиеся с брянскими, немцы туда боялись соваться, из лесных деревень люди даже ходили посмотреть на немцев, так что партизанская жизнь наладилась там быстро. Иногда шутили, мол, жалко, что надо так далеко ходить на операции. Егора на такие дела не посылали – у него сохла рука, отмороженная еще в лагере. Он был ездовым у командира.

И опять, как когда-то, ехали они вдвоем в санях по заснеженной лесной дороге, и Ефим наконец не выдержал:

– Думаешь, из-за меня все? Держишь обиду?

Егор молчал. А командир продолжил:

– Я ж не думал, что так обернется. Хотел только всех вразумить на твоем примере, а вышло… Время такое. Сам же виноват – кто тебя заставлял красть тот мешок?

– Не крал я.

– Не крал… Ты опять как на том собрании. Нельзя так, Егор. Уже понять бы надо. Время для этого было.

Егор встрепенулся, но промолчал. Обида была сильнее слов. А Ефим не унимался:

– А я вот что думаю. По большому разумению – все правильно. За все платить надо, даже за тот поганый мешок. Зато… Ты ж школу жизни прошел. Людей узнал. За одного битого двух небитых дают. Так что погоняй, Егор, коня! А то тащимся, как…

Егор задохнулся от морозного воздуха, вдохнул его с лишком, чтобы ответить на эти слова, и закашлялся. И вспомнил чахоточного соседа по нарам, говорившего, что никогда начальник не поймет зека. И вольняшка не поймет. И тем более никогда не сидевший. Навсегда это разные люди.

Этот лесной разговор засел в нем, как глубокая заноза. Если б Ефим просто повинился, было бы легче. А тут…. Оказывается, все правильно? За все платить надо? А сам не хочет заплатить?

И Егор, не осознавая того, стал ждать. Ему казалось, что с Ефимом что-то случится. Не может быть, чтоб все так и продолжалось.

Немцев прогнали, вместе с армией ушел Ефим, Егора не взяли – для службы в армии его рука не годилась.

После войны Ефим вернулся офицером, с наградами, стал председателем сельсовета, как потом оказалось, до самой пенсии. Сельсовет занимал часть клуба, который сторожил по ночам Егор. Получалось, что и работали они с Ефимом рядом. Тот приходил на работу, Егор уходил домой. Но и днем тянуло его туда, спросить, может, какое поручение есть для него, какая-нибудь мелкая работа, застеклить, покрасить. Как будто продолжал свою партизанскую жизнь рядом с командиром, ожидая поручений. И в котельной он долго работал при клубе: Ефим, конечно, взял именно его на эту легкую работу. Деньги, к которым потом добавилась пенсия, выходили в сумме хорошие. И в общем жизненном смысле, как и с деньгами, выходило все соединенным, ладным. Жена, сын, дочка, дом, работа под боком – клуб был виден за кухонным окном.

Так же рядом жил и Ефим, тоже с семьей, в новом председательском доме. Время шло одинаково, годы становились похожими друг на друга, несмотря на происходившие события. Да и какие события в деревне? Свадьба? Родившийся ребенок? Купленный шкаф? Чьи-то похороны? Все обо всех все знали, и поэтому казалось, что изменений нет. Обычная жизнь. И Егор так же знал все о Ефиме, о его семье до мельчайших подробностей и так же свыкся с тем, что никаких изменений нет. Что было, то было, а ничего уже больше не будет. Привыкание к жизни незаметно, особенно изнутри человека.

Откуда вспыхнуло в нем это волнение воспоминаний? Стали приглашать как ветерана войны в школу на праздники. Сначала Егор терялся, не зная, что сказать, но потом даже не заметил, как стал выдумывать. Ведь казалось, что там, в лесу, ничего не происходило. А детишкам, наверное, хотелось услышать что-нибудь интересное. Когда придумал первую историю про жеребенка, который бегал между немцами и партизанами, устроив недолгое затишье в бою, то показалось, что так оно и было. Он даже видел этого жеребенка, бегающего туда-сюда в поисках матери. Он тогда не сказал «убитой матери», сдержался.

После таких встреч Егор долго остывал – не мог остановить появление этих военных картинок, которых на самом деле не было. И не только партизанская, а вся жизнь словно встряхнулась, распрямилась, как неудачно свернутый в кулек лист бумаги в руках продавщицы, и стала опять заворачиваться, помещая внутри себя рассуждения и фантазии Егора. Он думал о прожитом, и эти мысли становились придуманной жизнью, и он был ее хозяином. Только Ефим не подчинялся ему. Сколько раз во время бессонных ночей Егор представлял его виноватым, измученным этой виной! А наяву встречал здорового и веселого человека. Казалось даже, что Ефим смеется над ним, над его мыслями. Однажды председатель сказал ему, усмехаясь: «Директор тебя хвалил – нравятся, мол, школьникам твои рассказы. Только, Егор, следи за собой. Просят о войне – о войне и говори. Ни о чем больше. Не надо».