Холод и пламя

Потом он предложил им сесть, подав хрустальные бокалы. С виду старик был спокойным, но рука его дрожала, наливая напиток.

— Моя дочь, — сказал он, отпив большой глоток, — должна вот-вот родить. Дай бог, чтобы все обошлось.

Он опрокинул остаток искрящегося напитка и, налив снова, продолжал:

— Дети — это наша надежда и опора… Они должны завершить начатое нами.

— Не понимаю, — спросил Александр, — почему вы так живете?

— Мы беглецы, ищущие свободу. Окружающий мир враждебен, но пока не наносит удара, считая, что мы не опасны: ведь мы всего лишь жалкие дикари, живущие в хижинах. Как зеркало отталкивает солнечные лучи, так и наш неустроенный мир — вражеские взгляды. Зато здесь, под землей у нас есть все — жилье, школы, промышленность. Мы занимаемся наукой и скоро у нас будет оружие, чья разрушительная сила неизвестна даже Победителям. И тогда придет наш час…

— Чтобы помериться силами? — спросил гость.

— Нет, чтобы уничтожить их! — в глазах старика сверкнуло пламя.

Александр отставил бокал в сторону и потер вспотевший лоб. Его губы нервно подрагивали.

— Разве вы хотите второго Апокалипсиса? — спросил он и взял со стола глобус. — Нет, нужен другой выход. Долина находится вот здесь, смотрите, какая она крохотная. В ней сохранилась жизнь, часть природы и люди. Вы не имеете права рисковать!

И он выпустил глобус, разбив его на куски.

Наступила тягостная тишина, внезапно прерванная криком боли. Старик вскочил с места. Потом лицо его прояснилось и он чуть заметно усмехнулся:

— Я считал вас безумцем, но вы — еще один человек, вставший на нашу сторону.

В соседней комнате заплакал новорожденный.

Светослав Николов ВЕРГИЛИЙ И ВОДА

«Во время землекопных работ на автомагистрали «Хемус» был открыт ценный археологический памятник поздней римской культуры. Предполагается, что находка относится ко второй половине V века н. э. Расшифровка надписей продолжается»

Из печати.

I.

…ив звездном пепле я чувствую иногда, что я — это не я. Ночь порождает во мне странные мысли, но, как злая свекровь, прячет сосуд с волшебным зельем. Луна — ламия[2] с желтой кровью, когда обнажена и неразумна в желаниях, нежно призывает меня в свои ядовитые объятия, но, насытившись мной, убирает острые ногти и, довольная, засыпает, так и не выдав своей тайны. И что мне тогда остается, кроме как смотреть на звезды? И, глядя, я понимаю, что они совсем не так уж недостижимы и далеки, как стараются выглядеть. Ты, что следишь сейчас за неуклюжим, как ослиный шаг, ходом моих мыслей, не заметил ли ты, что звезды не стоят на одном месте? Я лежу на спине, а они приближаются и повисают надо мной подобно мелким монетам, не то золотым, не то серебряным. Я вижу адский огонь, пожирающий их и тут же затухающий, поглощенный, в свою очередь, еще более сильным холодом, царящим между звезд. И вот они уже не только наверху, а повсюду, а точнее, я сам где-то среди них, в трюме какой-то галеры; на голове у меня начищенный до блеска бронзовый шлем, округлый и без отверстий для воздуха. Перед моими глазами, устремленными к звездам — закаленный в пламени кусок кристалла, настолько прозрачный, что, наверное, он был отшлифован ардийским песком. Но удивительнее всего то, что в галере я не один — около меня другие люди, одетые, как и я сам, в сине-зеленые одежды, без означения пола, рода и сословия. Одежды эти легки, как пух, и прочны как сарсинские кольчуги. Люди спят или разговаривают, но, в целом, бездействуют в ожидании неведомо чего, а галера висит среди звезд и не падает, и только дрожь иногда сковывает наши сердца. Но вдруг все исчезает как тень на воде, звезды, отнесенные вихрем, летят обратно на небосвод, и после них остаются только следы их собственного пепла, который постепенно покрывает меня целиком и оседает на глазах, не обжигая их. И в этом звездном пепле я ощущаю иногда, что я — это не я…

Эта загадка призывает меня к путешествию, вдруг где-то там, в пути, блеснет светлый лик истины. Страсть моя коварна как отвар мандрагоры. Она опьянила меня до такой степени, что я даже не имею еще постоянной крыши над головой, сплю, где попало — иногда вблизи зловещих притонов эриний, вакханок и гарпий. Я не завел себе ни жены, ни верных друзей, ни хорошей службы, и даже воспоминания мои стали похожи на развалившиеся от бродяжничества сандалии. И если какой-нибудь достойный муж подойдет и спросит, откуда я родом, кто создал меня, и где в первый раз я увидел белый свет, мне не ответить на ни один из этих вопросов. Потому-то я и взял мраморную плитку и твердый резец из прошедшего огонь и воду металла. Трудно долбить мрамор и тяжело носить его в суме, но камень запоминает лучше пергамента и человека.

Я шел из Рима по восточной дороге, когда меня нагнал гонец на муле и спросил:

— Это ты поэт Вергилий?

— Да, — ответил я. — Так меня называют.