Холод и пламя

Это было неправдой. Теперь, когда я стою под сосной — моей последней обвинительницей, могу с чистой совестью сказать, что его слова, запечатленные кровавой раной в моей памяти, были ложью. Потому что я прошла через множество страданий — через бессилие, брезгливость и ненависть, года казались днями, пролетающими в суете и безумии, но я ни к чему не пришла, ничему не научилась, мой поиск, очевидно, внутренний, не мелькнул даже миражом, а трюмы моей души, в которые я безрассудно и самоотверженно спускалась, не переставали издавать зловоние. Каждый день вновь появляются многократно умноженными цветами космос бесплодные мучения и гнев, а эта сосна только подчеркивает наиболее постыдный период в моей жизни, сравнимый только со временем после встречи со знахарем, когда моя отверженная проницательность превратилась в надругательсво. Я сушила цветы, но какое неестественное наслаждение мне это доставляло! Определение «научные», которое знахарь давал своим занятиям, совсем не подходило мне: моей единственной целью было вынудить их существовать после смерти, в той неуловимой сфере, куда они с насмешкой ускользали от меня. Это было местью за то, что цветок космос счел за лучшее превратиться в кучку бесцветных стебельков, чем терпеть мой пронизывающий взгляд. Не было ничего невинного в этой игре, она давала извращенное ощущение власти над жизнью с помощью смерти. Но постепенно я перестала замечать свой первоначальный порыв: то ли забыла о нем, толи привыкла. Мой гербарий становился все лучше, в нем было почти все, что душа пожелает… кроме, может быть, дерева. Слишком сильным оказалось мое стремление к той заманчивой двери, через которую я была готова тысячу раз перешагнуть и очутиться по ту сторону, не захлопывая ее, однако, за собой. Мной овладела надежда достичь своей цели честными средствами и межой для меня должна была стать научная беспристрастность. Я обогнала всех по естественным наукам, ставила опыты, писала рефераты, участвовала в конкурсах, экспедициях и мероприятиях по защите природы. Я выбрала себе профессию микробиолога, став студенткой: может быть, где-то в недрах клетки, в ее молекулярном строении мне встретится неуловимый фантом. Мир таял и менялся под моим взглядом — теперь я смотрела на него через призму будущих проектов. Мне вспоминается один сон: ослепительный свет, пронизывающий корчащиеся нити. С предварительной убежденностью, какая бывает только во сне, я знала, что это клетка цветка космос, а я, очень маленькая и ничтожная, ползала по ней, разгадывая тайну ее ДНК, как бы читая буквы. Вдруг в руках у меня оказалась какая-то золотая капля — видимо, недостающая буква, которую надо вписать. Я поднесла ее к лицу, чтобы получше рассмотреть и увидела, что она означает ЛЮБИ МЕНЯ! Под моим пристальным взглядом она вдруг начала таять, и в руках у меня оказался мой собственный глаз — огромный, выпуклый, темный с серебряными прожилками в бездонной черноте зрачка. Я проснулась в оцепенении. Какое-то время мозг медленно переваривал сновидение, и потом это стало поводом для смеха с моим преподавателем по биофизике, возлагавшем на меня большие надежды, что когда-нибудь я как Менделеев сделаю открытие во сне. А наяву, вглядываясь в ДНК, я чувствовала сильное биение сердца — спираль, эта магическая спираль, подстерегающая в начале всего сущего! Не в ней ли разгадка? Но стоит ли говорить, что все, к чему я стремилась, умирало за миг до моего прикосновения, и оставалось только неизвестное со своим гипнотическим пространством, а желанный ответ выглядел таким крошечным, но единственным, но все время оказывающимся по ту сторону… Как же уберечься в этом немилосердном поиске, как провести межу перед кощунственными желаниями, когда незаметно для нас наша самоуверенность вдруг разбивает непрочную плотину и прорывается^ увлекая нас за собой? Вспоминая робота ВСЕЗНАЙКУ, я смеюсь, закрывая лицо ладонями, чтобы спрятать прорывающиеся сквозь смех рыдания. Чьи-то неподвижные лица смотрят на меня, а я на них, не в силах сдержать смеха, потому что все это произошло и происходит со мной, заблуждающейся и заблуждающей других, все еще чего-то от меня ждущих…

Но настает момент, когда даже самый высокомерный должен излить на кого-то все свое безумие. И этим кем-то мог быть только мой преподаватель. Да и кто другой способен успокоить меня благословенной банальностью занятий, кроме этого лысеющего тридцатипятилетнего мужчины, разговорчивого и торжественно сыплющего фактами, новостями, предположениями и сарказмами. Он буквально извергал хорошее настроение, когда вышагивал перед доской и приволакивал ноги, будто вытягивая их из липкой грязи.