Холод и пламя

Каждый раз он врывался, как на гребне волны какой-нибудь фразы, начатой, видно, еще на лестнице, исписывал сплошь всю доску, скандировал, махал руками и, распрямляя плечи, повторял свое излюбленное: «Вот так, коллеги!» Да, мне было просто суждено попасть именно к нему, к этому легкомысленному смельчаку, перелетающему виртуозной бабочкой через самые непроходимые дебри и бесцеремонно срывающему один за другим покровы с бытия, сопровождая театральным жестом свой единственный комментарий: «Вот так!» Но и ему случалось одиноким и бледным брести по улице, смиренно и робко проходить под сенью каштана. ВОТ ТАК!

Войдя с преподавателем в прихожую, я неожиданно увидела собственное отражение. Оно было жалким. Но удивляла не жалкость, а сутулость, опущенность моих прямоугольных плеч, так отталкивающих тетю. Сколько же ночей я провела, согнувшись над письменным столом? Эта метаморфоза подчеркнула всю нелепость ситуации: что я буду говорить преподавателю? Я села в облезшее кресло, пытаясь устроиться спиной к окну. Голос мой дрожал и я начала с детства: рассказала о душе тети, плавающей среди растительного океана, о цветах космос, отравленных моим взглядом или покончивших жизнь самоубийством, чтобы только досадить мне.

— Третьего не дано, — кричала я. — Не ищите тысячи других причин, не вините мой тогдашний возраст и детскую впечатлительность. Я думала об этом все время, думаю и сейчас. Что-то ускользает от нас в сторону и мы не можем…

— Хватит, замолчи! — мой темпераментный преподаватель просто подскакивал на стуле. — Слушай, девочка, если сейчас в эту дверь войдет какой-нибудь тип и заявит, что в определенных условиях липа может летать, знаешь, что я ему скажу? А вот что — прекрасно, молодой человек, в принципе я не возражаю, это любопытно, но сделайте одолжение, докажите. И добавлю, что хотя, черт побери, есть более важные и серьезные проблемы, как выяснение твоего вопроса, например, и зависимости между…

— Дело не в этом, — перебила я отчаянно. — Сейчас меня не интересует, можно ли сделать что-то большее, чем простые наблюдения за растениями и музыкой, растениями и магнитным полем, которые так радуют нас в нашем великом эгоизме, потому что мы нашли еще один способ влиять и пользоваться ими… Нет, я говорю о самих нас, о наших порывах, целях, полезности, об этом двусмысленном белоцветном отравителе, как его удачно назвал…

Преподаватель смотрел на меня немигающим взглядом, который пугал больше всех его проявлений неисчерпаемой энергии.

— А не кажется ли вам, — почти прошептала я, — что чем лучше мы знаем какую-нибудь штуку, тем больше удаляемся от нее? — Он хранил молчание, и я продолжила яростно. — Представьте, что ребенок не смог постичь цветы живыми и решил обладать ими мертвыми. Давайте поговорим, какую извращенную радость доставляет гербарий: ты ощущаешь победу над чем-то с помощью его смерти, но смерти, которая парадоксально дарует вечность. И вот эта жизнеподобная смерть превращается в твою судьбу и проклятие… Ты спускаешься по спирали, все ниже в глубину элементарного, но то, что ты ищешь, исчезает за миг до твоего появления. И вдруг случается нечто страшное: случайно подняв глаза, ты встречаешь надменный взгляд какого-то дерева, какой-то сосны… И тут же возвращаются все ушедшие дни, казавшиеся годами, и годы, пролетевшие как дни, и тебе хочется зарыдать: «О, почему, почему для меня эта сосна не просто известное и любимое дерево, как для всех?» И ты кричишь: «Я столько знаю о тебе, сосна!» Мы открываем многое как, например, состав запаха дождя, что производит сенсацики а парфюмерийная промышленность начинает с воодушевлением производить духи «Аромат дождя», но понимаем ли мы что-нибудь в этом?

— А ты, — сказал преподаватель нервно подпрыгивая, — ищешь человеческий смысл в нечеловеческих вещах.

Как только до меня дошли эти слова, я вскочила и выбежала, преследуемая своим сутулым отражением, на улицу, в хрустальный летний вечер, а преподаватель с балкона размахивал огромными руками и кричал: «Остался только шаг, один шаг!»