Холодная

— Он когда-то был моим любовником, — выдавила она. — В этом трудно признаться, поэтому я и молчала, — попыталась оправдаться она. И вдруг спохватилась: первым ее порывом было солгать! А как же «верность, честность, уважение»?

— Нетрудно догадаться, — ответил Теодор равнодушно. — Вы ударили его за то, что он приставал к вам?

«Скажи „да“, и вопрос будет исчерпан — в твою пользу, между прочим,» — подсказал внутренний голос. Эмма подавила его, вспомнив про второе условие семейной жизни — честность.

— Нет. Лишь намекнул, что не против возобновить наше… знакомство. А ударила я его потому, что… разозлилась.

Эмма ненавидела себя, но не могла выдать истинную причину своего поступка.

— На что?

— За то, что он задержал меня, когда я хотела пройти мимо.

О, как она ненавидела себя за эту ложь!

— Как видно, вам очень трудно говорить правду, — иронично улыбнулся Теодор. Конечно, он видел ее насквозь. — Видимо, вам просто жизненно необходимо лгать, и хотя правда в данном случае вполне невинна, вы все равно пытаетесь скрыть ее.

Эмма закрыла глаза и стиснула зубы, чтобы не дать волю готовым пролиться слезам. Она как всегда все испортила.

— Зачем тогда спрашиваете, если все знаете? — злобно спросила она.

— Уверяю вас, Эмма, я не знаю, о чем вы говорили с лордом Давенпортом. Знаю только, что вы ударили его и что сейчас вы мне лжете. Так что такого страшного он сказал? Назвал вас распутной? Пригрозил рассказать о вашей связи мне?

— Нет, — она едва держала себя в руках.

— Так что он сказал?

— Он назвал вас растяпой, — сквозь зубы выговорила Эмма. Она ненавидела Теодора за то, что он заставил ее признаться.

— А… — он насмешливо, настойчиво глядел на нее.

— Он спросил, неужели я влюбилась в этого растяпу, своего мужа, и я ударила его, — медленно, едва ли не по слогам, процедила Эмма.

— И все?

— Да.

— Я ведь могу спросить у Беатрис, — кажется, она тогда все слышала.

— Да! — она с ненавистью поглядела на него.

— И что такого страшного в этом разговоре вы пытались скрыть? Что он назвал меня растяпой? Меня многие так называют. В общем-то, заслуженно. Или что вы влюбились в меня?.. Опять молчите? Ради Бога! Кстати, зачем вам три служанки, которые постоянно находятся рядом с вами? От кого прячетесь, леди Эшли? Боитесь, что я ворвусь в вашу спальню?

Она в ужасе широко открыла глаза. Очередное ее хорошее намерение было истолковано совершенно неправильно.

— Вовсе нет! Если вы придете в мою спальню, я немедленно отошлю их всех!

Господи, только бы ей удалось убедить его!

Некоторое время он пристально смотрел на нее, потом откинулся на спинку стула.

— Почему-то я готов вам поверить, Эмма, хотя — видит Бог — зная вашу склонность ко лжи, это очень трудно сделать. Тогда зачем вам три служанки?

Она была уже достаточно унижена его расспросами, чтобы еще признаваться в своем желании вернуть себе его расположение. «Доверие либо есть, либо нет,» — вспомнила она слова герцога Клермонта, и вся эта затея с круглосуточно присутствующими компаньонками вдруг показалась ей глупой. Если Теодор не верит ей, то даже свидетельства девушек в случае чего ей не помогут. Он скажет, что она подкупила их. А ведь она действительно подкупила их — только не для того, чтобы они прикрывали ее грехи. Но кто в это поверит? Посмотрев на ситуацию со стороны, Эмма ясно увидела ее подозрительность. Но уволить служанок не могла по крайней мере еще в течение нескольких месяцев. Она обещала им работу на ближайшие полгода. Что ж, пусть хоть девушкам эта ситуация принесет пользу.

— Я не могу сказать, — произнесла она.

— Не можешь или не хочешь?

— Не могу. Пожалуйста, не надо, не спрашивай, — она затравленно посмотрела на него.

— Хорошо, — тут же сдался Теодор. — Кстати, скоро день вашего рождения. Не хотите ли отпраздновать его? Устроить бал или вечер?

Эмма растерялась от резкой смены темы разговора.

— Н-нет, ничего не надо, спасибо.

— Как пожелаете, миледи. Если передумаете, скажите.

Следующие две недели прошли в относительном спокойствии. Но однажды Эмма вернулась с прогулки и застала Лили, горько рыдающую в объятиях Кэтрин. Увидев госпожу, Кэтрин и Лили отпрянули друг от друга и встали.

— Что произошло? — спросила Эмма, стараясь, чтобы голос ее звучал мягко. Веселая, жизнерадостная Лили была, наверное, единственной девушкой в деревне, которая здоровалась с леди при встрече радостно, а не как на похоронах. Но не потому, что чувстовала к баронессе Эшли особое расположение, а просто в силу своего общего жизнелюбия.

— Лили, ты должна сказать, — тихонько посоветовала Кэтрин, ободряюще пожав подруге руку. Лили затравленно посмотрела на Кэтрин, на леди. Она прикусила дрожащую губу, чтобы не разрыдаться.

— Я не могу, — пролепетала она.

— Это так ужасно? — спросила Эмма и вдруг вспомнила, как Теодор выпытывал у нее подробности ссоры в деревне. Теперь она наконец-то поняла, что чувствовал он, зная, что не может добиться ответа на свои вопросы. Но с другой стороны, она помнила себя на месте Лили, помнила стыд, нежелание отвечать, смущение, унижение.

— Да, — одними губами ответила Лили.