Холодная комната

– Вы, девчонки, скажите, где гребешки такие валяются, чтобы я туда не ходила, – с усмешкой произнесла свирепая медсестра, сдирая с бинта шуршащую упаковку, – чем их перевязать, Галина Иосифовна?

– Анечке положи сегодня салфетку с йодофероном, а Юлечке – с димиксидом. Надо снять воспаления. Кстати, Юлечка, вы не курите?

– Да, курю.

– Курить надо бросить – по крайней мере, на десять дней, пока ставим капельницы. Одна сигарета вызывает спазмы сосудов на двенадцать часов. А если сосуды будут плохо функционировать – ранки ваши не заживут, поскольку они довольно глубокие. Юля, вы меня слышите?

– Я вас слышу.

– А так у вас ничего, по-моему, тьфу-тьфу-тьфу, там страшного нет. Но полечить следует.

Передав Анькину конечность своей помощнице, которая подошла с салфеткой, чем-то пропитанной, и бинтом, Галина Иосифовна пребодро кивнула Юле и удалилась. Из коридора крикнула:

– Верочка, я – в двенадцатой!

Медсестра ещё перевязывала ступню Кременцовой, когда вошла с двумя капельницами другая – та самая, что брала у Юли кровь на анализ. Завязав бинт на бантик и обменявшись парой весёлых фраз с внутривенщицей, перевязочная сестра звонко покатила свою тележку вслед за врачом. Её сослуживица опять справилась со своей работой блестяще – ни Кременцова, ни Анька даже и не поморщились при введении игл в их вены.

– Долго лежать придётся? – спросила Юля, следя за тем, как по гибкой, прозрачной трубке к её руке течёт физраствор.

– Минут сорок пять.

– Враньё, – проворчала Анька, – час сорок пять!

– Ты лучше заткнись, – шутливо отозвалась медсестра, – не то пролежишь до завтра!

Анька надулась. Медсестра вышла, оставив дверь нараспашку. Задул сквозняк, довольно неслабый. Юля одной рукой кое-как накинула на себя одеяло. Минуты три она думала-гадала, с чего начать разговор. Она вспоминала, чему учил её Алексей Григорьевич, и пыталась понять, кто такая Анька. Выяснять это возможности уже не было – Анька всё понимала, ждала вопросов и также, видимо, выбирала линию поведения, будучи информированной о том, кто такая Юлька. А может быть, и не выбирала, так как смотрела на потолок. Если бы она хотела выиграть время, то притворилась бы спящей. И Кременцова начала так:

– Послушай меня внимательно. Эта тварь убила трёх или четырёх человек, включая, возможно, моего шефа. Я помогала ему раскрывать первое убийство, и это дело висит на мне до сих пор, согласно распоряжению прокурора – так что, считай, что я к тебе обращаюсь официально. Скажи, пожалуйста – кто она? Что ты о ней знаешь?

– Какая тварь? – спокойно спросила Анька. Её спокойствие обнадёжило Кременцову. Она решила, что Анька не корчит дуру, а уточняет.

– Худая, длинная, рыжая. Та, которая бросила тебе под ноги гребешок.

– Да всё это относительно.

Кременцова хотела сесть, но вовремя вспомнила, что приколота.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что никто мне под ноги гребешок не бросал. Он просто лежал на земле, а мне было пятнадцать лет, и я быстро шла, про мальчиков думала. Гребешок! Ты чего, смеёшься? Я бы и крокодила вряд ли увидела, окажись он там!

– Интересно, где это ты так шла босиком, ни на что не глядя?

– По сельской местности.

– По деревне?

– Да.

– Название скажешь?

– Какое ещё название?

– Ну, деревни этой.

– Деревни?

– Да.

– Извини, я всё перепутала. По Москве я шла. По Новосовихинскому шоссе. Сломался каблук, и я сняла туфли. Устраивает тебя такой вариант?

– Устраивает. Скажи, к тебе кто-нибудь приходит?

Анька зашевелилась и повернула голову. Её взгляд потряс Кременцову. Не испугал – потряс.

– Да, приходит мама. Но если ты её…

Кременцова с яростью перебила:

– Не я её, а ею займётся следователь по особо важным делам, который раскручивал на допросах бывших верховных судей и уголовных авторитетов! Мой шеф – Алексей Григорьевич Хусаинов, которого я любила немногим меньше, чем ты свою маму любишь, был его другом! Близким, проверенным, закадычным другом! Поняла, сука? Ты поняла меня? Или нет?

– Заткнись, – по-прежнему тихо, но как-то сдавленно попросила Анька, – пожалуйста, не ори. Мне нужно подумать.

– Долго ты будешь думать?

– Нет.

Пока Анька думала, Кременцова присматривалась к врачам, медсёстрам и посетителям, проходившим по коридору мимо палаты. Промчалась и внутривенщица, поглядевшая без снижения скорости, всё ли хорошо с капельницами. Теперь Юле стало понятно, зачем она оставила дверь распахнутой.

– Моя мама скажет вам только, где я три раза провела лето, когда ещё была школьницей, – прозвучал сквозь грохот каталки тихий, задумчивый Анькин голос, – она не знает даже о том, что я где-то когда-то проткнула ногу. Она считает, что эти язвы возникли сами собой, на почве болезни.

– Тогда чего ж ты так испугалась?

– Я не хочу, чтобы ты рассказала маме о том, что ей знать не нужно. Она – больной человек. И очень несчастный. Она и так знает про меня слишком много.

– Вот это мне непонятно.

– Что непонятно?

– Мне непонятно, как мама может знать слишком много. Если бы у меня ещё была мама, она бы знала про меня всё! Абсолютно всё.