Холодная комната

– Инна Сергеевна, я клянусь вам, что не уйду отсюда, пока не выгонят! Я курить здесь бросила, потому что мне так велели. И буду всё выполнять, что скажут! Меня сегодня отправили на Узи, клизмами замучили, но я слова грубого не сказала даже медбрату, когда он с клизмой припёрся! Но у меня, действительно, просьба к вам. Маленькая просьба, Инна Сергеевна! Если можно…

– Хватит пищать! Говори, что надо.

– Инна Сергеевна, тут девчонка со мной лежит – хорошая очень, Анечка. У неё – диабет, тяжёлое состояние. С её мамой сегодня ночью случилось какое-то происшествие – не вполне понятно, какое именно. Анька тут на моих глазах в истерике бьётся! Вы не могли бы…

– Фамилия, имя, отчество, – сухо прервала Карнаухова.

– Мамы?

– Да. Говори быстрее.

– Ой, я не знаю! Анька сейчас сказать ничего не может. Но у меня есть домашний адрес!

– Диктуй.

– Повторите адрес, – сказала Юлька врачу. Тот громко и медленно повторил.

– Я слышала всё, – сказала Инна Сергеевна, – ты из ординаторской мне звонишь?

– Да, из ординаторской.

– Хорошо, сиди пока там.

В трубке зазвучали гудки. Положив её, Юля машинально взяла из лежавшей на столе пачки «Мальборо» сигарету и закурила. Её опять всю трясло. Она совершенно не представляла, что теперь делать. С Анькой уже ни о чём не договоришься. С ней уж никто никогда ни о чём не договорится. Она ушла. Её нет. И больше не будет. Погасив сигарету после одной затяжки, Юля из-за плеча взглянула на Аньку. Анька стонала, мотая головой по подушке. Голубоглазая стерва уже наполняла шприц. Бородатый доктор, бесцельно щёлкая зажигалкой, рассказывал:

– Ровно в два звонят из милиции. лежит, спрашивают, у вас такая-то? Да, лежит, говорю. Они попросили её позвать, сказав, что к чему. Я за ней сходил. Она взяла трубку, десять секунд послушала, а потом зашлась визгом, трубку отбросила, и – давай всё крушить! Я с ней бы не справился. Хорошо, два парня из туалета шли – услышали, прибежали и помогли мне её скрутить. Один помчался за Светкой.

– Я кое-как штаны натянула жопой на перед, про туфли вовсе забыла и понеслась за алпразоламом! – весело подхватила Светка, держа в одной руке шприц, в другой – сигарету, – потом сюда прибегаю, а тут – такое! Мебель вся перевёрнута, документы все на полу! Хорошо, посуда каким-то чудом цела осталась, я босиком бы тут вся изрезалась!

Зазвонил телефон. Кременцова судорожно схватила трубку.

– Алло! Алло!

– Соболезную твоей Анечке, – виновато проговорила Инна Сергеевна, – её мама шею себе сломала.

У Кременцовой перед глазами всё покачнулось.

– Как? Расскажите!

– Она в час ночи зачем-то вышла на лестничную площадку. Там, видимо, оступилась и покатилась вниз по ступенькам. Смерть была моментальной.

– Её никто не толкнул?

– Откуда ж я знаю, Юлечка? Тело обнаружил сосед, который решил погулять с собакой. Он утверждает, что рядом никого не было. У неё в квартире, вроде, всё цело. Больше я пока ничего не могу тебе сообщить.

– Большое спасибо, Инна Сергеевна.

– Не за что. Поправляйся. На процедуры ходить! Я проверять буду.

Положив трубку, Юля изо всей силы стиснула голову кулаками, надеясь, что она треснет. Кулакам стало больно, голове – нет. Доктор встал и вышел. Видимо, он подумал, что Кременцова будет реветь. Но он ошибался. Не было слёз у Юли. Лишь человек без сердца может заплакать, вдруг обнаружив себя в ночи, о которой сказано: «… Ночь та! Да обладает ею мрак, да не сочтётся она в днях года, да не войдёт в число месяцев! О, ночь та! Да будет она безлюдна, да не войдёт в неё веселье, да проклянут её проклинающие день, способные разбудить Левиафана! Да померкнут звёзды рассвета её! Пусть ждёт она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы – за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих!»

– Ты что, её знала? – спросила Светка, куря и следя за Анькой, которая продолжала стонать. Руки Кременцовой повисли.

– Кого я знала?

– Ну, её маму!

– Разве я плачу?

– Ты вся дрожишь.

– Так это естественно! У меня – гангрена.

Сказав так, Юля тяжело встала и подошла к диванчику, на котором лежала Анька. Лицо у той было бледное, мокрое, кое-где прорезанное углами гримасных складок. Не открывая глаз, она тихо плакала и шептала: «Мамочка, мамочка!»

– Не надо больше её колоть, – попросила Юля. Медсестра усмехнулась.

– А мебель новую и посуду ты, что ли, купишь?

– Она не будет больше буянить. Она уже догорела. Ты что, не видишь?

– Не вижу, – холодно бросила медсестра, но шприц отложила.

– Выйди отсюда, – сказала ей Кременцова, глядя на Аньку. У медсестры изогнулись брови.

– Вот это номер! Что значит – выйди? Я, кажется, на работе! Ты не имеешь права так со мной разговаривать.

Кременцова бухнулась на колени. Светка вскочила. Её лицо сделалось беспомощно-оскорблённым.

– Да это… это не гнойная хирургия, это психушка какая-то!

И немедленно убежала, захватив шприц. Взяв Анькину руку, Юля поцеловала её.

– Прости меня, Анька! Нет, не сейчас, сейчас – невозможно! Потом, когда-нибудь – не здесь, там… Прости меня, ангел мой!