Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

…Но дело было не в том, что в письме, написанном в вызывающе-поучительном тоне, говорилось о якобы «крестном пути», избранном Буниным («крестный путь» — выход из Союза! До чего можно договориться!) — не это оскорбило писателя. Главная бестактность послания заключалась в том, что, прекрасно зная его парижский адрес, отправительница направила письмо в открытом виде для передачи по назначению — Зайцеву, который совмещал обязанности председателя Союза с редактированием литературной страницы газеты «Русская мысль»… Газета уже до того затеяла весьма злостную и мелко-язвительную кампанию против Бунина, которую литературный редактор пропускал и, по словам Бунина, над которой «не без радости ухмылялся».

Как бы то ни было, нью-йоркское письмо стало чуть ли не на следующий день после получения его самим Буниным известно всему русскому Парижу.

«Делать из мухи слона» — было то, что больше всего раздражало Бунина. Он был подлинно удивлен — но тем, что нелепости, которые появлялись на «всетерпящей» газетной бумаге, никак не соответствовали действительности, а именно тем, что они распространялись с ведома старого приятеля, Зайцева. Это и привело к разрыву между ними, причем этот разрыв задел Бунина гораздо глубже, чем он это показывал… Нанесенная ему рана…не зарубцевалась до самых последних его дней».

И далее очень важное для нас утверждение: «Дело не в самих фактах, а в том ключе, в котором они происходили. Но, во всяком случае, если Бунин начисто отрицал политический смысл своего выхода из Союза, то политика, вернее политиканы, с радостью за выход его ухватились…

Выход Бунина из состава Союза — факт в его биографии совершенно незначительный, тем более что общественным человеком он никогда не был, да и по своему характеру не мог им быть…»

Бахраха никак нельзя обвинить в предвзятом отношении к эмиграции. Тем большую весомость приобретает его свидетельство. Следует добавить: политиканы не только ухватились за выход Бунина из Союза, они полностью организовали скандал и травлю писателя.

Бунину мстили зло и беспощадно. Мстили за то, что не отрекся от России, мстили за его великий писательский дар, за его тоску по Родине, за сочувствие к далеким соотечественникам, за желание вернуться домой…

Цетлин сделала последний ход в той партии, которая разыгрывалась против Бунина. И ходы в которой ее игрокам, в том числе Цетлин, почти наверняка подсказывались специалистами куда более искушенными, профессионально владевшими тайной политических дебютов и эндшпилей. Слишком крупной звездой на эмигрантском небосклоне был Бунин, чтобы безнаказанно прощать его «прегрешения».

* * *

Любимая поговорка Бунина: «Попал в стаю — не лай, а хвостом виляй!» Но сам он ей никогда не следовал.

* * *

Жизнь не баловала Бунина. Не было, кажется, испытаний, которые она ни посылала бы ему: он потерял любимого ребенка — единственного и потому особенно дорогого; его обманывала любовь — когда он шел к ней с открытым сердцем; его предавали друзья; он, для которого весь смысл существования был в творчестве, на взлете своего дара лишился миллионов читателей; богато одаренный природой, он годы проводил в нищете, холоде и «всяческом мизере»; он должен был смирять свою непомерную гордость, чтобы из чужих рук принимать благодеяние. Вся сила его дара питалась связью с Россией, но обстоятельствами он был принужден жить на чужбине.

Что, казалось бы, человеку, изведавшему столько испытаний, какой-то мелкий и подлый удар сзади, нанесенный предательской рукой? Ему ли сломиться от этого? Но как большой корабль, долго сотрясавшийся ураганом, рушится ударом последней волны, так и письмо Цетлин добило старого писателя.

Бунинский организм был сломлен всем пережитым. Уже больше никогда он не оправится от болезней и несчастий.

ГЛАВА XV

В середине января 1948 года Бунины приехали на берег Лазурного моря, в Жуан-ле-Пен. Как обычно, пристанищем стал «Русский дом». Сколько воспоминаний было связано с этим местом!

…Пышно цветут белые и красные розы, сухо шелестят листья пальм. Мистраль ласкает ветви лимонных, оливковых и апельсиновых деревьев. Из окон пансионата видны белые вершины гор.

Приезд знаменитого писателя наделал переполоху среди обитателей дома. Всем хотелось побеседовать с ним, получить — хоть на открытке — автограф. Но Иван Алексеевич зажил замкнуто, принимал у себя лишь Алданова, успевшего перебраться из США в Ниццу.

Напротив комнаты Ивана Алексеевича — дверь в дверь — жила Ирина Одоевцева с мужем поэтом Георгием Ивановым. Их обоих он знал с незапамятных времен. Порой по-свойски заходил к ним — вполне в домашнем виде: в сером, видавшем виды, теплом халате и вышитой тюбетейке. Усевшись в удобном мягком кресле, Бунин любовался великолепным видом на море и синеющими вдали горами. Ирина Владимировна ставила перед гостем чашку кофе. Он начинал вспоминать прошлое:

— Это полезное для меня занятие, — словно оправдываясь, говорил он. — Теперь готовлю книгу воспоминаний…