Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции 1920-1953

Послевоенный Париж сделался беднее — меньше осталось русских, большинство из них еле-еле сводили концы с концами. Им стало не до литературных вечеров.

Чтобы подогреть несколько интерес, Бунин писал весьма своеобразные «самоинтервью» и публиковал в газетах. Вот, к примеру, одно из них:

«Мы застали Ивана Алексеевича в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке… — Bonjour maitre![90] Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется помешали, — вы пишете? Простите, пожалуйста…

Иван Алексеевич притворяется сердитым:

— Метр, метр! Сам Анатоль Франс сердился на это слово: «Maitre de quoi?»[91] И когда меня называют метром, мне хочется сказать плохой каламбур: «Я уже так стар и будто бы так знаменит, что пора меня называть километром». Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?

— Прежде всего о том, как вы поживаете, как ваше здоровье, чем порадуете нас на вечере, что сейчас пишете..?

— Как поживаю! Горе только рака красит, говорит пословица. Знаете-ли вы чьи-то чудесные стихи?[92]

Какое самообладание
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования!

— Но где ж мне взять самообладания? Я лошадь не совсем простого звания, а главное, довольно старая и потому трудности существования, которых, как вы знаете у многих немало, а у меня особенно, переношу с некоторым отвращением и даже обидой: по своим летам и по тому, сколько я пахал на литературной «ниве», мог бы жить немного лучше. И уже давно не пишу ничего, кроме просьб господину сборщику налогов о рассрочке их для меня. Я и прежде почти ничего не писал в Париже, уезжал для этого на юг, а теперь куда и на какие средства поедешь? Вот и сижу в этой квартирке, в тесноте и уж если не в холоде, то в довольно неприятной прохладе, а порой и на пище св. Антония: доктор советует есть, например, печенку, а эта печенка, которую прежде покупали для кошек, стоит теперь 950 франков кило[93].

— А можно узнать, что именно вы будете читать на своем вечере?

— Точно никогда не знаю чуть не до последней минуты. Выбор чтения на эстраде — дело трудное. Читая с эстрады даже что-нибудь прекрасное, но не «ударное», знаешь, что через четверть часа тебя уже не слушают, начинают думать о чем-нибудь своем, смотреть на твои ботинки под столом… Это не музыка, хотя был у меня однажды интересный разговор на эту тему с Рахманиновым, Я ему: «Вам хорошо — музыка даже на собак действует!» А он мне в ответ: «Да, Ванюша, больше всего на собак!» Так вот все колеблешься: что читать, чтобы не думали о своем, не смотрели на ботинки? Я не червонец, чтобы всем нравиться, как говорил мой отец, я не честолюбив… Но я самолюбив и совестлив — заставлять людей скучать не люблю… Так что одно имею в виду для вечера: не заставить скучать.

— А вы, Иван Алексеевич, очень волнуетесь, читая на своих вечерах? Ведь все на эстраде, на сцене волнуются…

— Еще бы! Я юношей видел в «Гамлете» знаменитого в ту пору на весь мир Росси и в антракте получил разрешение войти к нему в уборную: он полулежал в кресле с обнаженной грудью, белый как полотно, весь в огромных каплях пота…

Видел, тоже в уборной, знаменитого Ленского из Московского Малого театра в совершенно таком-же положении, как Росси… Видел за кулисами Ермолову — имел честь не раз выступать с ней на благотворительных литературных вечерах: если бы вы знали, что делалось с ней перед выходом! Руки трясутся, пьет то валерьяновые, то гофманские капли, поминутно крестится… Кстати сказать, читала она очень плохо — как почти все актеры и актрисы…

— Как! Ермолова!

— Да, да. Ермолова. А что до меня, то, представьте, я — исключение: и за кулисами и на эстраде спокоен. «Не нравится — не слушай!» В молодости я на эстраде краснел, бормотал — больше всего от мысли, что ровно никому не нужно мое чтение, — и даже от какой-то злобы на публику. Совсем молодым я однажды был участником литературно-музыкального вечера в огромнейшей зале в Петербурге — и знаете, вместе с кем? Вы не поверите! С самим Мазини, который, хотя был уже далеко не молод, но был еще в великой славе и чудесно пел неаполитанские песни! И вот, вылетел я на эстраду после него, — вы понимаете, что это такое: после него? — и подбежал к самому краю эстрады, глянул — и уж совсем обмер: на шаг от меня сидит широкоплечий, с широким переломанным носом сам Витте и крокодилом глядит на меня! Я забормотал как в бреду, облился горячим и холодным потом — и стрелой назад, за кулисы… А теперь я пожалуй не смутился бы даже под взглядом… ну, придумайте сами, под чьим взглядом…»

Сколько удовольствия получили читатели «Русских новостей», познакомившись с этим вполне автобиографичным «интервью»! (Фрагментами оно вошло в «Воспоминания».)

* * *

 Газеты… Как бы ни было истерто от частого употребления их определение — «зеркало времени», но оно вполне точно.

Итак, о чем писали русские газеты в Париже в первые послевоенные годы?