Холодная страсть

— История повторилась и в отношении моего отца и мамы. Второй очаровательный ирландец; вторая деловая жена-американка. Спросил ли ты когда-нибудь себя, дядя Майкл, что делал мой отец в том районе сомнительной славы в день, когда он погиб? Он навещал одну из своих многочисленных подруг и поглотил чересчур много «огненной воды». Другими словами, его не толкнула под автомобиль ни моя мать, ни кто-либо еще — он был в стельку пьян!

Майкл тяжело опустился в кресло, сраженный наповал. Он не услышал ничего такого, чего бы не знал раньше, но его нежелание смотреть в лицо действительности позволяло ему задвигать такие факты в глубину сознания до тех пор, пока годы не смягчат память о них, и он поверит, что их никогда не было. Он отступал по мере того, как она втолковывала ему свое превосходство.

— Что же касается тебя, дядя Майкл, то что же ты сотворил со своей жизнью? Ты неудачник, потому что у тебя нет жены, которая была бы тебе опорой. Ты решил перевести свою долю в деле в деньги, оставив управление полностью моему отцу, потом ты растратил деньги в нескольких, следующих одно за другим, опрометчивых предприятиях. Это продолжалось до тех пор, пока ты не оказался выброшенным на обочину, но тебе удалось убедить мою маму дать тебе работу. И тебе при этом не стыдно в оскорбительном тоне, — ее голос дрожал от негодования, — отзываться о ней!

Он и не пытался ответить. Ее кинжал вонзился глубоко; словесные доводы Джорджины полностью сокрушили его собственные. Она смотрела сверху вниз на его посеревшее лицо и чувствовала, как в ней начинает пробуждаться сочувствие. В детстве она боготворила и своего отца, и его такого же непоследовательного брата. Дети не заглядывают в глубину; они редко ищут скрытое там. Ведь как у Майкла, так и у Бреннана Руни было вполне достаточно природного обаяния, которым они и очаровали доверчивого ребенка. Однако остатки уважения, которое она чувствовала к дяде, все еще теплились и вызвали у нее чувство стыда за ту жестокость, с которой она разорвала в клочья все то, что оставалось в нем от его гордости. Она подняла руку, чтобы примиряюще обменяться с ним рукопожатием, — его неподвижность была неестественной, — однако, когда она наклонилась вперед, пелена опять застлала ее глаза так внезапно, что она прямо задохнулась. У нее закружилась голова, и, когда серая дымка сгустилась дочерна, она простонала по-детски:

— Дядя Майкл! — Он как раз вовремя успел раскрыть объятия, чтобы подхватить ее, уже падающую.

Его первой реакцией было удивление, быстро перешедшее в паническую тревогу, когда он понял, что его немного надменная, раздражающе упрямая молодая племянница оказалась, в первый раз в своей жизни, полностью зависимой от него. Ее вялая неподвижность, когда она очутилась в его руках, испугала его лишь немного меньше, чем хрупкая невесомость, которую он ощутил, когда переносил ее к кожаному диванчику, стоявшему у окна. Он в течение секунды после того, как уложил ее, скользил страдающими глазами по побледневшему лицу, ожидая, что ее черные ресницы растянутся над затуманенными серыми глазами. Не имело значения, что те же самые глаза, может быть, наполнятся досадой или высокомерием при виде его; случившееся вынудило его осознать, что расположение, с которым он относился к ребенку своего брата, никак не уменьшилось за прошедшие годы, как ему представлялось, и все еще существовало сильное клановое чувство горячего участия. В нем настолько взыграли эмоции, что в горле встал ком. Резкости, которые они наговорили друг другу, и все различия между ними были затоплены волной сострадания, как только он увидел ее, лежащую здесь. Ультрасовременный облик, который она носила, как доспехи, разлетелся в клочки, и она в своей беспомощности казалась ему беззащитной малышкой.