Холодная война. Свидетельство ее участника

Бывали ли у Громыко ошибки в суждениях (помимо случая с вводом войск в Афганистан, о чем говорилось выше)? Конечно, как у всех нас, хотя и реже, чем у других. Вспоминается, например, такой давний случай. В 1959 году в Женеве проходила встреча министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции. Соединенные Штаты там представлял госсекретарь Гертер, сменивший незадолго до этого Даллеса, ушедшего в отставку в связи с серьезной болезнью. В это время Даллес умер, и Громыко сообщил в Москву, что встреча четырех министров прерывает свою работу, так как его коллеги вылетают в Вашингтон для участия в похоронах. А заканчивалась телеграмма Громыко словами: «О нашей поездке в Вашингтон вопрос, разумеется, не возникает». На хозяйстве в МИДе тогда оставался В. В. Кузнецов, а в Отделе стран Америки — я. В отделе мнения разделились — одни считали, что действительно на похороны злейшего врага СССР Даллеса нашему министру лететь не стоит, но другие, в том числе я сам, придерживались противоположного мнения. С ним я и пришел к Василию Васильевичу Кузнецову, который, переговорив по телефону с Хрущевым, находившимся в тот момент с визитом, по-моему, в Югославии, направил от его имени телеграмму Андрею Андреевичу с указанием вылететь в Вашингтон, мотивируя это тем, что «такой шаг будет положительно оценен американской общественностью».

Нередко спрашивают и о том, был ли Громыко «государственником» или «идеологом»? В ответ на такую постановку вопроса могу однозначно сказать, что он был государственником в том смысле, что во всей своей деятельности заботился именно об интересах государства. Громыко не был идеологически зашоренным, но он сформировался как государственный деятель в такие времена, когда не мог не остерегаться того, чтобы какие-то его слова или дела могли быть истолкованы превратно, как не соответствующие «установкам партии».

Он, когда считал необходимым, твердо отстаивал свою точку зрения. Но если принималось решение, расходящееся с его точкой зрения — будь-то вопреки его возражениям или потому, что он сам отступил по какой-то причине от ранее занятой позиции, — впредь Громыко вел себя так, будто всегда считал правильным именно то, против чего еще час назад возражал. При этом нередко находил даже более весомые аргументы в пользу принятого решения, чем его инициаторы. И строго пресекал всякие рассуждения по поводу неправильности принятого решения. Такая степень «перевоплощения» поражала меня. Все мы, конечно, подчинялись принятым решениям, но все же с бόльшим рвением выполняли обычно те решения, которые нам казались правильными, чем те, которые противоречили нашим взглядам. Для Громыко это было исключено.

Но со временем, по мере накопления очевидных свидетельств ошибочности принятого решения, удавалось побудить его, не говоря опять-таки прямо о допущенной ошибке, попытаться обосновать перед ЦК необходимость принятия нового решения «ввиду изменившихся обстоятельств». Или, если сумеешь изобразить дело так, будто новое решение потребовалось потому, что прежнее «выполнило свою задачу», — это считалось особенно удачным. Сам он прекрасно понимал, конечно, истинный смысл такой словесной эквилибристики.

Громыко был не только убежденным сторонником разоруженческой линии в нашей политике, но и, пожалуй, главным генератором идей в этой области. Был напорист в проведении этой линии в общеполитическом плане. Вместе с тем, когда дело доходило до выработки конкретных позиций и если военные упорно сопротивлялись тому или иному предложению, он обычно не шел на конфликт с ними. За редкими исключениями он не одергивал, а скорее поощрительно относился к тому, что я и другие представители МИДа проявляли конструктивную активность при обсуждении с военными этих вопросов. И если, скажем, Гречко или потом Устинов жаловался ему, что «твои ребята давят на моих», то он, поинтересовавшись у нас, в чем там дело, чаще всего не пресекал наших попыток отстоять мидовскую точку зрения. И всегда был доволен, когда в результате такой предварительной проработки появлялись уже согласованные позиции.

Однако если выработать совместные позиции не удавалось и ему докладывались «разногласные» варианты, то обычно Громыко в конечном итоге соглашался с вариантом военных, мотивируя это тем, что на них лежит главная ответственность за оборону страны. Думаю, это объяснялось не только его нежеланием конфликтовать с военными коллегами; наверное, у него самого тоже проявлялся синдром военного поколения — горькая память о 1941 годе. Громыко не хотел, чтобы при каких-то обстоятельствах в будущем кто-то мог упрекнуть МИД в том, что он, мол, «разоружил» страну.