Холодная Земля

Кич Максим Анатольевич Холодная Земля

Холодная Земля

Пронизывающий ветер, казалось, бросался разом со всех сторон, и со всех сторон оглушительно скрежетали чайки, мечущиеся между морской и небесной стихиями. Анатоль, скользя на влажных булыжниках, шёл от линии прибоя вглубь небольшого острова, одного в цепочке многих, столь неприветливых и безжизненных, что даже и самая суровая человеческая душа не смогла уцепиться за эти клочки суши.

Стройная фигура, облачённая в непромокаемый плащ, была чужда этим странным местам и, как казалось, сама здешняя природа силилась отвергнуть присутствие незнакомца: небо спускалось всё ниже, ветер всё яростнее танцевал свой погребальный танец. Жалящие струи ледяного воздуха срывали соль с бурлящих кромок прибоя и немилосердно втирали крохотные белые кристаллы в набухшие раневые отметины.

Вослед Анатолю незримо ступала его память, но вряд ли самый намётанный взгляд смог бы заметить её на этом пасмурном фоне.

Ранее всё было иначе, и когда Марта, по обыкновению своему сидевшая в плетёном кресле, откладывала в сторону сочинения Маркиона (хотя и утверждают достойные отцы, что творения сего вероотступника были без остатка преданы очищающему огню), солнечный свет ложился покойно и ровно, а вид за высоким окном посрамлял величайших живописцев. Да, Марта -- в неизменном своём наряде столь же бунтарском, сколь и целомудренном -- вставала, разминала затёкшие от долгого сидения члены и что-то долго говорила. Память не сохранила ни голоса её, ни слов, но самое шевеление губ врезалось намертво, ровно, как и губы, не признававшие никакого иного варварского языка, кроме родной речи, но с одинаковой безупречностью цитировавшие как древних греков, так и древних римлян. Абрис губ был особенно чёток в воспоминаниях, так же, как и ощущение их. Налитая соком, горячая плоть отрицала то, что иные ханжески именуют "моралью" -- и сейчас, среди хмурых пейзажей, эти воспоминания были особенно болезненными.

Древние предупреждали, что всё, имеющее своё начало, будет увенчано неизбежной кончиной, и они снова были правы, давно уже истлевшие, но по сей день не превзойдённые в жестокой своей манере констатировать те очевидные истины, которые нам так хотелось бы никогда не замечать.

Нам не хотелось бы уподобляться иным рассказчикам, которые так и не смогли выкарабкаться из необходимости выбирать между "утром, которое не предвещало беды" и "утром, с самого начала показавшимся тревожным". И память Анатоля не хранит совершенно никаких подробностей, избавляя от необходимости каким-то образом справляться с этим неизбежным злом.

Отчётливым и ясным остался только клочок бумаги, из которого следовало, что отныне Марту надлежит искать на Холодной Земле, где Анатоль неизбежно встретит повзрослевшего человека, лишённого всех тех недостатков, которые так портят жизнь существам молодым и горячим.

Неверие наше хранит нас от иных неурядиц, и пока рассудок разбивает дурную весть по слогам и буквам, подрассудочные наши чаяния находят верное оправдание и утешение. И не важно здесь, в каком обличие придёт это утешение: в светлом лике божественного провидения, в виде слепого случая, либо за именем конкретного виновника. Главное, что человек сызмала обучен утешать себя и тем самым спасаться от разрушающего воздействия обстоятельств.

Так и Анатоль нашёл своё нехитрое утешение. Немало недель пролетело между вином, мимолётными связями и карточными забавами. Порою, очнувшись от гнилостного похмельного кошмара, он вспоминал о Марте, но вечер неизменно возвращал его на круги порока.

Прошло время, а вместе с ним растаяли и деньги. Нищета и угрозы кредиторов сорвали Анатоля с обжитого места и вовлекли в непрестанное движение подобных ему обитателей мутного дна. В тягостях непривычной и опасной жизни растаяли последние воспоминания. Тяжёлый труд лечил душевные раны лучше любого месмеризёра, а те предприятия, которые расходились с буквой закона, выбивали из души остатки сомнений и жалости к самому себе.

Счёт перешёл на месяцы, а после и на года.

И вот, десять лет спустя, в покосившейся хибаре на окраине Праги, Анатоль наткнулся на след Марты. Впрочем, странно было бы, если б это произошло в любом другом городе. Древние мистические флюиды здесь источала каждая тень и каждый камень, но след не был ни камнем, ни тенью. То был молодой и абсолютно бесталанный человек, именовавший себя художником. Он был непомерно долговязым и жестикуляцией напоминал марионетку в руках неумелого кукловода.

Но глаза его были словно налиты замороженной ртутью. Они не могли принадлежать этому смешному, озлобленному на всё сущее человечку.