Холодное сердце

Только один был среди них честный человек, и он попытался убедить их не рисковать добром хозяина и не обманывать его насчет цены, но они этого человека не послушались и слова его позабыли. Не позабыл их только Михель-голландец.

Они поплыли с лесом вниз по Рейну, Михель правил плотом и быстро доставил их в Роттердам. Там предложили им цену вчетверо больше прежней, и особенно хорошо заплатили за огромные бревна Михеля.

Увидав столько денег, шварцвальдцы потеряли голову от радости. Михель разделил выручку: четвертую часть оставил хозяину, остальное роздал плотовщикам. И теперь они с матросами и всяким другим сбродом пошли шататься по кабакам, где прокутили и проиграли свои деньги, а того честного человека, что отговаривал их плыть дальше, Михель-голландец продал торговцу невольниками, и о нем не было больше ни слуху ни духу.

С тех пор Голландия стала раем для шварцвальдских парней, а Михель-голландец был у них за царя. Лесопромышленники долго ничего не знали об этой торговле, и незаметно пришли сюда из Голландии деньги, сквернословие, дурные нравы, пьянство и картежничество.

А когда эта история раскрылась, Михель-голландец как в воду канул, но умереть он не умер. Уже добрых сто лет он безобразничает в нашем лесу, и говорят, что с его помощью многие сумели разбогатеть — но ценой своей бедной души, больше я ничего не скажу. Знаю только, что и теперь еще в такие ненастные ночи он выискивает на пригорке, где не положено валить лес, самые лучшие ели, и мой отец сам видел, как он сломал ствол толщиною в четыре фута, словно тростинку. Эти бревна он дарит тем, кто сбивается с доброго пути и идет к нему в товарищи. В полночь они спускают лес на воду, и Михель плывет с ними в Голландию. Но будь я владыкой Голландии, я велел бы расстрелять его картечью, потому что все суда, в которых есть хоть доска от Михеля-голландца, непременно тонут. Поэтому и приходится так часто слышать о кораблекрушениях. Отчего бы иначе прекрасный, сильный корабль величиной с церковь не удержался на воде и пошел ко дну? Но в том-то и дело, что стоит лишь Михелю-голландцу свалить в Шварцвальде ель в ненастную ночь, как одна из прежних его досок выскакивает из пазов судна, образуется течь, и корабль со всеми, кто на нем плыл, гибнет. Вот каково предание о Михеле-голландце, а это правда — все дурное в Шварцвальде идет от него. О, сделать человека богатым он может! — прибавил старик с таинственным видом. — Но мне от него ничего не нужно. Ни за какую цену не хотел бы я оказаться в шкуре толстяка Эцехиля и Длинного Шлюркера. Говорят, что и Король Танцоров тоже поддался ему!

Пока старик рассказывал, буря утихла. Девушки робко зажгли лампы и удалились. А мужчины положили на лавку у печки набитый листьями мешок вместо подушки для Петера Мунка и пожелали ему спокойной ночи.

Никогда еще Петеру, сыну угольщика, не снились такие страшные сны, как в эту ночь.

То ему чудилось, что мрачный, огромный Михель-голландец открывает снаружи окна и сует в комнату своей длиннющей рукой кошель с золотыми монетами, тряся их так, что они звенят чистым, приятным звоном, то он снова видел маленького, приветливого Стекляшничка — тот скакал по комнате верхом на огромной зеленой бутылке, и Петеру казалось, что он слышит такой же хриплый смех, как на пригорке, и тогда в левом ухе у него снова звенело:

В Голландии денег невпроворот,
Эй, не робей, навались народ!
Эй, не робей, поскорей навались:
Золота, золота — завались!

А то вдруг в правом ухе у него снова звучала песенка о старичке-лесовичке, и чей-то нежный голос шептал: «Глупый Петер-угольщик, глупый Петер Мунк, не можешь найти рифму к слову „владенья“, а ведь ты же родился в воскресенье ровно в двенадцать. Ищи, глупый Петер, ищи!»

Он кряхтел, он стонал во сне, он старался найти рифму, но поскольку стихов никогда в жизни не сочинял, все его усилия были напрасны.

Когда на заре он проснулся, сон этот показался ему все-таки странным. Он сел за стол, скрестил на груди руки и задумался о нашептываньях, которые все еще звучали у него в ушах. «Ищи, глупый Петер-угольщик, ищи», — сказал он про себя и постучал пальцем себе по лбу, но рифмы никак не получалось. Он все еще так и сидел, хмуро уставившись в одну точку и думая о рифме к слову «владенья», когда мимо дома прошли в лес трое парней, один из которых, шагая, пел:

Лесных владык владенья
С холмов я озирал.
Ее в то воскресенье
Навек я покидал.

Тут Петера словно молнией ударило, он живо вскочил, выбежал из дому, решив, что он недослышал, и, догнав парней, быстро и крепко схватил за руку того, который пел.

— Постойте-ка, приятель! — воскликнул он. — Какая там у вас рифма к «владенья»? Сделайте милость, повторите мне слова, что вы пели.

— А тебе-то что, парень? — ответил шварцвальдец. — Что хочу, то и пою, и отпусти мою руку, а то…