Холодное время

– Не беспокойся, – сказал он бригадиру. – Адамберг – это Адамберг.

Как будто этой фразы было достаточно, чтобы прояснить ситуацию.

– И все-таки, откуда он столько всего знает, ваш Данглар? Что у него в башке?

– Белое вино.

Не прошло и двух часов, как Бурлен позвонил Адамбергу: в первую очередь были начерчены вертикальные линии – сначала левая, потом правая.

– Как мы пишем H, – продолжал он. – Но затем она нарисовала вогнутую закорючку.

– То есть это не H.

– И не кириллическая буква. А жаль, этот вариант мне, пожалуй, понравился. Потом она добавила наклонную линию, проведя ее слева направо.

– Перечеркнула улыбку.

– Вроде того. Короче, это дохлый номер, Адамберг. Ни инициалов, ни русского адресата. Просто неизвестный символ, непонятно кому предназначенный.

– Тому, кого она обвиняет в своем самоубийстве или предупреждает об опасности.

– Либо, – предположил Бурлен, – она действительно покончила с собой из-за болезни. Указав предварительно на что-то или на кого-то, может быть, на некое памятное событие. Прощальное признание на пороге небытия.

– А в чем признаются в последние мгновения жизни?

– В постыдной тайне, например.

– То есть?

– Внебрачные дети?

– Или грех, Бурлен. Или убийство. Что же такое совершила наша славная Алиса Готье?

– Славная, как же. Властная, непреклонная, а то и деспотичная. Малоприятная.

– У нее не было проблем с бывшими учениками? С Министерством образования?

– Она была на хорошем счету, ее никогда не переводили на другое место работы. Сорок лет в одном и том же коллеже, в проблемном районе к тому же. Но ее коллеги утверждают, что ученики, даже самые хулиганистые, сидели не шелохнувшись у нее на уроках, иначе огребли бы по полной. Ты ж понимаешь, директора буквально молились на нее. Стоило ей появиться на пороге класса, как галдеж прекращался. Все боялись ее наказаний.

– Не телесных, случайно?

– Нет, судя по всему, ничего такого не было.

– А что тогда? Она заставляла по триста раз переписывать домашнее задание?

– А вот и нет. В наказание она переставала их любить. Потому что, видишь ли, она любила своих учеников. Вот где таилась угроза – им страшно было потерять ее любовь. Многие под тем или иным предлогом приходили к ней после уроков. Тетка была не промах – достаточно тебе сказать, что как-то раз она вызвала на ковер юного рэкетира, который непонятым образом меньше чем за час сдал ей своих подельников. Вот такая вот женщина.

– Отсекала лишнее.

– Ты все думаешь о гильотине?

– Нет, о пропавшем письме. О неизвестном молодом человеке. Возможно, это кто-то из ее бывших учеников.

– Какое отношение может иметь ее знак к этому ученику? Символ клана? Компании? Не зли меня, Адамберг, я должен закрыть дело.

– Так потяни немного. Хоть денек. Объясни, что изучаешь кириллицу. А главное, не говори, что это мы тебя надоумили.

– Зачем тянуть? Что у тебя на уме?

– Ничего. Хочу немного подумать.

Бурлен обреченно вдохнул. Он знал Адамберга достаточно давно, чтобы понимать: глагол “подумать” в его случае ничего не значит. Адамберг вообще не думал, не садился один за стол с карандашом в руке, не сосредотачивался, глядя в окно, не записывал все данные на доске, снабжая их стрелками и цифрами, не подпирал кулаком подбородок. Он просто болтался без дела, бесшумно ходил туда-сюда, слоняясь из одного кабинета в другой, что-то обсуждал, не торопясь бродил по округе, но никогда никто еще не видел, чтобы он думал. Он напоминал рыбу, плывущую по воле волн. Нет, рыба не плывет по воле волн, у рыб всегда есть определенная цель. Адамберг был в этом смысле сродни губке, сносимой течением. Вопрос, каким течением. Кстати, поговаривали, что когда взгляд его подернутых пеленой глаз становится еще более отстраненным, в них всплывают водоросли. Его стихией было скорее море, чем суша.

Глава 5