Холодное время

Мари-Франс аж подскочила, заглянув в раздел некрологов. Она пропустила несколько дней, и теперь ей предстояло наверстать упущенное, то есть изучить десятки новых покойников. И не потому, что этот ежедневный ритуал доставлял ей какое-то патологическое удовольствие. Нет, она подстерегала – как ни ужасно это звучит, снова подумала Мари-Франс – кончину своей двоюродной сестры, которая когда-то прониклась к ней симпатией. У представителей этой зажиточной ветви их семьи было принято публиковать в газетах извещения о смерти. Именно таким образом она узнала, что на вечный покой отправились двое других кузенов, а также муж кузины, которая осталась теперь совсем одна и при деньгах – ее супруг, как ни странно, сколотил себе состояние, торгуя надувными шарами, и Мари-Франс непрестанно спрашивала себя, прольется ли на нее родственный золотой дождь. В ожидании этой манны небесной она уже произвела некоторые подсчеты. Насколько она потянет? Пятьдесят тысяч? Миллион? Больше? Что ей останется после уплаты налогов? И вообще догадается ли кузина сделать ее своей наследницей? А вдруг она все завещает обществу охраны орангутангов? Она прямо помешалась на этих орангутангах, и тут Мари-Франс ничего против не имела и готова даже была бы с этими беднягами поделиться. Не обольщайся раньше времени, девочка моя, читай себе спокойно извещения, и все. Кузине скоро девяносто два, немного осталось. Только вот в их семействе столетних старцев было хоть отбавляй. И никто из них за всю жизнь палец о палец не ударил, а это способствует долголетию, лично она так считает. Правда, данная конкретная кузина довольно долго горбатилась на Яве, Борнео и прочих жутких островах – все ради своих макак, – так что ей-то как раз досталось. Мари-Франс вновь углубилась в чтение, стараясь соблюдать хронологический порядок.

Режис Ремон и Мартен Дрюо, кузены покойной, а также ее друзья и коллеги с прискорбием сообщают о кончине Алисы Клариссы Анриетты Готье, урожденной Вермон, воспоследовавшей на шестьдесят шестом году жизни после продолжительной болезни.

Вынос тела состоится по адресу: дом 33-бис по улице…

33-бис. Она вспомнила крик сиделки: мадам Готье из дома 33-бис… Бедная женщина, она спасла ей жизнь, удержав от удара головой о землю, – теперь уж она в этом не сомневалась, – но как оказалось, ненадолго.

А вдруг это письмо… Письмо, которое она опустила в ящик… А что, если зря опустила? И оно явилось причиной катастрофы? Может, поэтому сиделка так протестовала?

По-любому письмо было бы отправлено, утешила себя Мари-Франс, приступив ко второй чашке чаю. От судьбы не уйдешь.

Как знать. Когда та дама упала, оно отлетело в сторону. Шевели мозгами, девочка моя, семь раз отмерь. А что, если у мадам Готье сработала… Как там говорил ее бывший начальник? Он повторял это при каждом удобном случае – что, если у нее сработала неосознанная мотивация? Ну, короче, это когда ты не хочешь что-то делать, но все же делаешь, по причине, скрытой под другой причиной? Возможно, у нее голова закружилась именно потому, что она боялась опустить это письмо? И она потеряла его как раз из-за этой неосознанной мотивации, отказавшись от своего намерения по причине причин, скрытых под другими причинами?

В таком случае она сама и исполнила роль судьбы. Она, Мари-Франс, приняла решение завершить начатое старой дамой. А ведь она точно отмерила свою мысль, столько раз, сколько следует, прежде чем направиться к почтовому ящику.

Забудь, ты все равно никогда ничего не узнаешь. И кто сказал, что письмо повлекло за собой печальные события? Все это пустые фантазии, девочка моя.

Но и к обеду Мари-Франс не удалось ничего забыть, подтверждением чему служил тот факт, что она вообще не продвинулась в чтении некрологов и до сих пор не узнала, умерла ли уже ее кузина, любительница орангутангов, или нет.

С дурной головой и болями в животе она побрела в магазин игрушек, где работала на полставки. А все потому, девочка моя, что ты зацикливаешься на одной мысли, и тебе ли не знать, что папа всю жизнь талдычил по этому поводу.

Нельзя сказать, что она никогда не обращала внимания на комиссариат полиции, мимо которого проходила шесть дней в неделю, просто на этот раз он засветился перед ней, словно маяк в ночи. “Маяк в ночи” – это тоже папино выражение.

“Но маяк плох тем, – добавлял он, – что мигает. Поэтому твоя цель то возникает, то исчезает, и так до бесконечности. Да и гаснет он, как только взойдет солнце”. Так вот, солнце взошло уже давно, а комиссариат все светился, словно маяк в ночи. Лишнее доказательство тому, что порой не грех внести некоторые поправки в отцовские скрижали, не в обиду ему будет сказано.