Холодные глаза

Участковый принялся переводить, но следователь жестом остановил его.

– Все он понимает… Для чего вам комната, полная ножей? Вы коллекционер? Ладно. Не хотите дружить, тогда сделаем по-другому. Я не знаю, кто убил их. Не знаю, каким надо быть конченым животным, чтобы такое сделать… – Он посмотрел на старика испытующе, затем нерешительно на участкового, потом опять на него и буркнул участковому: – Сука! Давай переводи с ходу.

Участковый встал сбоку от подозреваемого и приступил к синхронному переводу.

– Я не знаю, вы это сделали, или ваш сын, или участковый, или глава села. Не знаю. Но я знаю, что у вас дома комната, полная ножей, у вас дома найдена окровавленная одежда жертвы, у вас дома фотографии жертвы, сделанные пару дней назад, и сделал их ваш сын, который был в нее влюблен. Который преследовал ее. Он прямо сейчас сказал, что хотел на ней жениться. А еще он сказал, что вы запретили обсуждать ее с кем-либо. Что это ваш секрет. А еще я знаю, что вы приходили ее сватать и Хабиб прогнал вас. Как говорят некоторые свидетели, прогнал вас палкой, как собак. Да… тот еще позор. Конечно, из-за такого можно было убить. Но, конечно, это не вы. У вас дрожат руки, вы больны. Кто бы его ни убил, я буду ходатайствовать, чтобы обвинен в убийстве был Гасан. – На этих словах участковый удивленно посмотрел на Заура. – Переводи все, как я говорю! Все указывает на него. За такое убийство предусмотрена смертная казнь. Не знаю, в курсе ли вы, какой сейчас год, но смертная казнь – это не расстрел, не повешение. В нормальных странах в вену шприцом вводят яд, и человек засыпает. Но у нас электрический стул. Адские мучения. И лично мне не будет жалко Гасана. Он сгорит, а потом его, как дохлую собаку, закопают где-нибудь на тюремном кладбище в России. Его тело никогда никто сюда не вернет, никто не поставит ему къадар [могильный камень], никаких молитв не прочитают, закопают в гробу, как кафира, понял? Не будут разбираться, поставят над ним крест, священник прочитает что-нибудь из Библии, и конец.

Густые седые брови подозреваемого задергались.

– А ты, старик, сядешь как соучастник. Либо ты скажешь правду, и тогда я буду искать решение, которое поможет твоему сыну. А может быть, и тебе.

Заур откинулся назад и принялся ждать. Перевод завершился. Старик сидел как каменный.

– Если я выйду из этого кабинета, то Гасану конец. Он в сто раз удобнее для меня, чем ты. Мне вообще без разницы, кого посадить, главное – получить премию. Может, ты даже меня знаешь. Ваши называют меня Хвост Шайтана, но я еще хуже, чем то, что про меня говорят. Переведи.

Участковый перевел.

– Ну, я пошел, – бросил Заур через плечо, вставая и направляясь к двери.

– *** ***** дица, – буркнул старик.

– Что ты сказал? – переспросил следователь и нырнул за стол. Потом сказал что-то на аварском. Звучало это как вопрос.

– *** ***** дица, – опять пробурчал Муртуз.

Заур жестом подозвал участкового, чтобы подошел ближе, и тот пригнулся к старику. Старик что-то прошептал.

– Он… говорит, что убил их, – ошеломленно сказал участковый.

Я был готов вскочить со стула и объявить себя героем, но Заур не разделял моего энтузиазма.

– Что конкретно он сказал? Четко, по словам.

– «Я это сделал», – произнес участковый и потом повторил то же на аварском.

– Спроси, готов ли он показать, где и как он это сделал.

Участковый перевел вопрос, но старик повторил свои слова.

– Он говорит…

– Я слышал, – перебил грубо Заур. – Хорошо. Уже что-то.

Он решительно направился прочь из кабинета. Я пошел было за ним, и в этот момент за моей спиной старик громко сказал:

– Дица.

Перевод этого слова я знал – «мной, я».

Заур, участковый, незнакомый мне полицейский по имени Валера и я вышли в коридор.

– Удали запись, – сразу сказал Заур. – Если кто-то это увидит, меня уволят еще до вечера.

В фойе показался начальник районной полиции Ахмад, тот, который грозил разрушить карьеру Хвоста Шайтана. Участковый жестом попросил меня остаться в коридоре, а они отошли к Ахмаду. Человек пять собрались в фойе в небольшой кружок и принялись шептаться. Вероятно, им предстояло подвести итоги и определиться, готовы ли они вынести обвинение и объявить на всю страну, что преступник найден. Ставки были слишком высоки, поэтому облажаться они не имели права. Зная дагестанскую судебную систему, я сказал бы, что любой, кого они обвинят, будет осужден. Статистика – менее одного процента оправдательных приговоров – говорила сама за себя. Либо дагестанская полиция настолько хороша, либо не имеет значения, насколько она хороша.

Меня охватило чувство снисходительности по отношению к окружающим. Стоя там, в коридоре, и наблюдая, как они совещаются, я сказал бы, что это хорошие полицейские, хоть они и допустили ошибку, когда собрались обвинять Али. К сожалению, я не успел ничего сделать, чтобы спасти его, но я успел сделать так, чтобы его не превратили в козла отпущения. Хотя бы у кого-то должна была сохраниться о нем добрая память.