Холодные игры

Иван Парфенович так и сидел в кабинете. Надо бы и выйти по нужде, да как-то так тяжесть навалилась, что вроде и сил нет. Только что ушла Марфа, откричали, отругались, отзвенел стакан с ложкой на столе, неизменно подпрыгивающий от тяжелых ударов гордеевского кулака. Марфа никогда кротка не была и всегда ответить младшему брату могла преотменно, но нынче кричал один Иван Парфенович. Марфа все больше молчала, крестилась, крестила брата и сама гляделась такой умытой, пригожей, просветлевшей, какой он ее много лет не видал…

Машенька сама решила… Конечно, сама, кто ж ее заставит. Но почему?!! В чем ошибка? Ведь нравился же ей этот петербургский вьюнош! Нравился – все одно видели и все одно говорят. Не могли ж все сразу обмануться и лебеду за пшеницу принять… Отчего же теперь – в монастырь?

На лестнице – быстрые шаги. Кто ж так легко ходит-то?

Не то стук, не то поскребся кто, и сразу же на пороге – совсем юная девушка, летучий румянец, высокие скулы, серьезные, большие, словно ниткой притянутые к вискам глаза, выбившаяся прядь по-детски на палец намотана. «А ведь из благородного сословия! – смекнул Гордеев. – Что за диво? Откуда взялась?»

– Вы – Гордеев Иван Парфенович, отец Мари. Так? Мы не представлены, это дурно, я знаю, но времени теперь нет. Я – Софи Домогатская, вы меня не знаете, но это не важно. Ваша дочь – ангел, ангел! И как вы решились? Разное можно с людьми творить, но честь требует, чтобы они знать могли. И свои действия предпринять. Теперь ее все чувства убиты, и она из мира уйти желает. Я – против, сразу скажу. Как она вас уважает, и послушная дочь, и все такое – это дорогого стоит, я про то знаю. Теперь надо думать, как ее удержать. Вы что же намерены?

– Господи, дитятко, да ты откуда же на мою голову свалилась? – пробормотал совершенно сбитый с толку Гордеев.

– Я из Петербурга, но это сейчас значения не имеет. Я в Мари участие принимаю из-за моей к ней симпатии и вовсе ее в клобуке видеть не желаю. Ежели вы так же – да и с чего бы вам иначе-то желать? – то мы с вами получаемся союзники…

– Союзница ты моя… – вздохнул Гордеев.

От девочки шло к нему ощутимое дуновение, вроде сквозняка. Пахло весной и западным ветром.

– Я много могу, не думайте. Вы заметили, как Мари хорошо ходит? Не заметили?! Я вас не люблю! Мы с ней так старались! Она же про вас думала, не только про этого… управляющего… Что вы удивитесь. А вы и труда не взяли приглядеться! Гадко!

Подумав, Иван Парфенович вспомнил, что Машенька и вправду стала ходить легче и изящнее. И тросточка у нее в руках… Раньше не было… Что ж – этот легконогий ребенок ее чему-то учил? Для чего? Получается – для монастыря?! Глупость какая! «Я вас не люблю!» – экий детеныш забавный. Бодрый, решительный. Небось та самая, про которую Евпраксия рассказывала. Всех здесь растормошила. Немудрено. Представить, чтоб Машенька сказала: «Батюшка, я вас не люблю, вы то-то и то-то…» А эта в первый раз видит и… И что ж так в груди теснит-то?

– Чего ж вы от меня, Софья, сейчас хотите? – перемогаясь, спросил Гордеев. – Чтоб я Машеньку с Марфой в чулан запер?

– Ни в коем разе! – приняв за правду, испугалась Софи. – Эка у вас все решается! Насилием-то много ли добились?.. Здесь с чувствами разбираться надо…

– А это, уж прости меня, не по моей части. Я по делам больше…

– Да и я тоже, – союзно вздохнула Софи.

Гордеев не выдержал и расхохотался. И тут же в груди стеснило еще сильнее.

– Знаешь что, – осторожно выдыхая, сказал он, – ты пойди теперь к нему… к Дмитрию Михайловичу. Он во флигеле нынче. Поговори с ним. Может, сумеешь их как-нибудь… помирить… не знаю… коли Машенька с тобой говорить согласилась… так и… Иди, девочка. Иди…

Софи насторожилась, прищурила глаза, пристально вгляделась в лицо Гордеева. Хотела было что-то сказать, но удержала себя.

– Хорошо. Пойду.

Гордеев был уверен, что она разглядела его недомогание. Но здесь, несмотря на всю свою решительность и бесцеремонность, лезть не стала. Хотя и свернула явно неоконченный разговор.

– Спасибо тебе, – сам для себя неожиданно сказал он.

Софи кокетливо улыбнулась, присела в совершенно салонном книксене и аккуратно притворила за собой дверь.

– До-мо-гатская, – растирая ладонью грудь и шевеля губами, Гордеев повторил звучную фамилию. – Что ж с ней? Откуда?.. Евпраксия будто говорила, что она ехала за женихом, а того убили… Черт! Черт! Черт!!! – Иван Парфенович вскочил, опрокинув злополучный стакан. Стакан покатился полукругом, замер у бортика на краешке стола. – Ведь этот убитый жених Дубравин как раз жив, и именно к нему девочка сейчас и отправилась, думая, что идет объясняться из Машенькиных интересов с незнакомым ей Дмитрием Михайловичем Опалинским. А этот подлец ничего не рассказывал про петербургскую невесту… Да и к чему ему! Бог весть, как они расстались и что он с ней… А теперь Машенька… Черт! Черт! Черт!!!

– Софья! Вернись! – ни на что не надеясь, позвал Гордеев. Ясно, что легконогая девочка уже на пути к развязке.

Что ж я наделал-то! А хотел хорошего. И все правильным казалось. А получилось…