Холодные игры

– И что ж Софи? – спросила она у Аниски. – Тетенька, говоришь, ее сама в дом звала?

– Да, да, да! – затараторила Аниска, довольная тем, что недовольство барышни ею, кажется, миновало. – А барышня Софья такая чудная! Ну, да вы ж знаете, чего я вам говорю, так она Марфе Парфеновне так и сказала. И еще рукой этак вот повела. «Ой, Марфа Парфеновна, да вы только гляньте, как хорошо! – Аниска довольно удачно передразнила низкий, гортанный, чуть придыхающий голос Софи. – Как будто весь мир сладкий-сладкий, сахаром блестящим засыпан. И плохого ничего нет, все солнышко растопило. Как все любить друг друга должны! Вы ведь это лучше других знаете, да? Вы ведь в церкви были? Мне говорили, вы жизнь праведную ведете и посты все соблюдаете и все… Я хочу иногда, но меня все уводит, уводит… А вам просто… Как хорошо! Вы нынче утром, наверное, ангелов слышали. Ведь слышали, Марфа Парфеновна, да? Они в такие утра беспременно поют. И крылья у них вот такие, блестящие, сахарные… Я неправедная, нет, во мне земного больше, но и я сейчас слышу немного… Сладко так, что кислого хочется, у вас так бывает, нет? Кисленького б сюда, и такая красота…»

Не удержавшись, Машенька улыбнулась, представив себе лицо тетеньки Марфы, выслушивающей данный, вполне, впрочем, характерный для Софи Домогатской, монолог. Аниска засмеялась вслед.

– Так зови же ее! – громко сказала Машенька. – Скажи, я проснулась. И чай ко мне подавай. И баранок дай с медом. Или нет, пусть варенье лучше…

– Как у вас, Мари, покойно, – сказала Софи, цепко оглядывая обстановку Машиных комнат. – И на вас похоже. Сразу догадаться можно. А у меня, маменька всегда говорила, как на вокзале. Никогда нельзя понять, что я здесь живу. Ничего такого нет, просто вещи лежат. Я гнездо вить не умею, это, наверное, от природы, как вы думаете?.. Я вчера ужасной была. Ужасной! Мне Аглая после рассказала, как я спала, так мне так стыдно, поверьте… Вот я с утра прибежала. Вы меня должны сейчас простить, иначе я просто не знаю, как мне быть… Разве удавиться?

Машенька протестующе замотала головой и недовольно нахмурилась.

Разлет противоречивых страстей Софи все время вызывал у нее чувство недоверия, с которым она не могла справиться. Вместе с тем невозможно было не признать, что Софи, в отличие от многих, своих чувств никому не навязывает и с помощью иронии всегда оставляет полную возможность их игнорировать. Природная или приобретенная скрытность (которую Машенька наблюдала воочию, да и по фактам рассудить: Софи живет в Егорьевске почти два месяца, все время на людях, но ведь никто толком ничего о ней не знает) и одновременно истинно аристократическая открытость сильных чувств – все это как-то плохо связывалось в одном человеке. Однако человек этот вполне существовал в реальности и нынче стоял перед ней, нетерпеливо пристукивая ножкой и помахивая коньками.

– Ну вот, я так и знала, что вы меня простите. Вы ж не злая, Мари, это сразу видно. А былички мы с вами нынче же вечером все посмотрим, и, если вы позволите, я, что понравится, себе перепишу. И у меня еще мысль есть… я ее сейчас забыла, но вечером сосредоточусь и вспомню непременно… Я помню, она неглупая была, и я еще подумала: вот, Мари надо сказать, узнать, как она считает… А теперь, когда со всем покончено, пойдемте в разливы, пойдемте… Нынче суббота… Меня там все уже ждут…

В разливы?.. Машенька вздрогнула. Зачем ей туда, что она там?! Ах, Господи! Сколько можно дергаться. Там – каток, добрые люди на коньках катаются, с ее вот, Софьиной, легкой руки!

А крещенская прорубь давно льдом заросла.

– Софи! Подумайте сами, что ж мне на катке?

– Это что вы хромаете, что ли? Ну и что ж с того? Это как раз хорошо, будете учиться равновесие держать, для наших с вами занятий полезно…

Как же у нее все просто! Но может быть, она и права? Не стоит заранее городить препятствий, и какое-то можно миновать, не заметив? Ведь она, почти ребенок, проехала как-то всю страну, пережила сколько-то (сколько?) жестоких потерь, устроилась здесь, в совершенно незнакомом ей месте, и радостно взбудоражила почти целый городок… Но ведь не всем же отпущена такая легкость… И такое жестокосердное равнодушие к собственным и чужим переживаниям!

– Господь с вами, Софи! Я – на коньках! Да я же шлепнусь сразу и встать не смогу.

– Подумаешь, шлепнетесь! Все падают по сто раз. А уж кому поднять-то найдется. Там нынче кавалеров как собак нерезаных. Зла не хватает. Эти парни молодые из рабочих не столько катаются, сколько глазеют, гогочут, свистят… – («Вот это как раз то, чего мне не хватало для полного счастья!» – саркастически подумала Машенька.) – Они в основном все на Фаню, конечно, глядят, но и другим достается… Николаша намедни самому наглому врезал, так они утихли чуть-чуть… В общем, подымут, отряхнут и на место поставят. Так что не тушуйтесь, Мари, и побежали! Коньки я вам на сегодня у кого-нибудь, так и быть, выпрошу или вот свои дам. Вы на тех, самоделках, и правда еще больше ногу свернете. А после, если пойдет, купите, у вас же свои деньги небось есть…

«Побежали!»