Холодные песни

За неделю до отплытия они были в гостях, Настя не разлюбила ходить в гости, быть в центре внимания, и это даже нравилось ему до того вечера – ведь она его, только его, пускай любуются, завидуют! Но тогда в огромной квартире среди двух-трех десятков гостей оказался какой-то режиссер. Высокий, с физиономией киноактера (может, сам себя и снимал) – такие легко очаровывают женщин и легко пренебрегают ими; таким не надо бороться. Он, этот смазливый режиссеришка, не отлипал от Насти, и она звонко, недостойно смеялась, а потом, в такси, улыбалась чему-то тайному, смотрела в черное ночное окно машины, не слышала мужа, была далеко. Словно что-то случилось, разделило их…

Не потому ли ее письмо было излишне пропитано любовью, пересолено, переперчено нежными словами, будто Настя уже не знала, что писать, и выплеснула на бумагу все застоявшиеся остатки, воспоминания о прошлых расставаниях…

Не смей думать об этом! Не смей!

Но как не сметь?.. Как увильнуть от ее прощального взгляда, от уставших зеленых глаз, грустных не оттого, что он уезжает, а от недосказанности, вынужденности. Этот взгляд вытекал из другого – отражения в ночном окне. Куда она смотрела, когда писала письмо, которое он забрал с собой на ледовый материк, которое перечитывал каждый день? В какое из своих отражений заглядывала – в новое или старое? Или пялилась в аспидную глубину?

И неправда, что в трудном походе не остается места сомнениям.

«Уже не засну», – понял Люм и стал выбираться из спальника.

Чтобы порадовать, хоть как-то приободрить ребят и начальника, Люм испек пирожки с черносмородиновым вареньем. Всю душу вложил. Но завтрак прошел уныло, никто не шутил, думали о чем-то своем. И ни слова похвалы, будто и не заметили, что съели. Люм отнес пирожки Семенычу, но тот выплюнул первый же кусок: «Черви!» Гера выпроводил Люма из «Харьковчанки».

Открывая дверь, вернее, протягивая к ней руку, Люм испытал головокружение. Дверная ручка изменилась. Удлинилась и отекла, словно серый воск. Люм отшатнулся, и ручка снова стала прежней, но лишь на мгновение, приняв промежуточную форму, затем скукожилась в узловатый нарост, древесный кап, и эта сухая опухоль будто провалилась внутрь двери, вывернулась в черную пустоту. Взгляд Люма затуманился и поплыл вправо, повар не узнал запорный механизм и петли – они обратились в нечто иное и продолжили меняться, когда Люма повело по тамбуру. Он навалился на переборку, крепко зажмурился и шагнул куда-то, потерявшись в пространстве, зашарил руками, наткнулся на дверь, на предательскую ручку, которая на ощупь была обычной, надавил на нее. Снаружи хрустнула корка льда, дверь нехотя распахнулась в морозный воздух, Люм слепо сунулся в проем, боясь коснуться уплотнителя, потому что был уверен, что почувствует что-то совсем другое, запутался в ногах и покатился по трапу.

Снег на лице и во рту, чистый морозный воздух – отрезвили. Люм перевернулся на спину и открыл глаза. Низкое незнакомое небо стального цвета. Приподнялся и глянул на вездеход. В открытой двери маячил силуэт Геры.

– Эй, ты чего?

Люм поднял руку и оттопырил большой палец. Собственная рука в перчатке казалась крупнее, чем обычно, но это не страшно, главное – рука не менялась, не превращалась во что-то еще, когда он ей шевелил.

– Споткнулся. Все хорошо.

Гера закрыл дверь.

Люм прислушался к себе. Немного кружится голова, руки-ноги ватные – не заболел ли? Или просто накопившаяся усталость, не робот ведь, и эти дурные предчувствия… Как там у Высоцкого? Дурные пророчества, точно… «Кто не верил в дурные пророчества»…

Но что произошло в тамбуре? Ничего. Помутнение. В пасмурную погоду в Антарктиде, случается, пропадают тени, и человек не воспринимает истинные размеры предметов, теряется в перспективе: принимает торосы за маленькие льдинки на ресницах. И наоборот.

Его не до конца устроило такое объяснение (привиделось-то не на улице), но другого у него не было.

«Расскажи доктору. Сходи на белую исповедь». Люм откинул эту мысль, показавшуюся чужой. У Геры и так хватало забот.

Повар поднялся на ноги и поплелся к балку. Проваливался по колено в снег. Мороз окольцевал запястья (сколько Семеныч талдычил высшему начальству о коротких рукавицах, все попусту), схватил за горло, защипал глаза. Надсадно стучало сердце. Люм остановился и отдышался.

Вторую остановку сделал у камбуза. Не сразу решился посмотреть на дверную ручку.

Снег уплотнился – гусеницы тягачей оставляли заметные следы. Прошли Комсомольскую. Организм понемногу привыкал к нехватке кислорода.

Стало понятно, что придется зимовать на Востоке. Люм готовил себя к этому, но ощутил внутренний слом. Не скоро увидит Настю, а как увидит – что ждет их брак?