Холодные песни

В экспедиции вообще особо не накашеваришься: на ледяном куполе картошка варится два часа (и чем дальше от побережья, тем дольше), а супы разогревают из заготовленных брикетов. Этим Люм занимался в Мирном, когда решили внепланово идти на Восток. Варил супы и бульоны, замораживал в ведерных кастрюлях на свежем воздухе, вытряхивал ледяные пеньки и заворачивал в пергамент. Нажарил уймищу котлет, налепил гору пельменей – и заморозил. Готовил и замораживал без продыха: мясо, каши, хлеб. Мечтал отоспаться – ему снилось, что он пробуждается и понимает, что может остаться в постели, спешить некуда, все время мира у него под огромной мягкой подушкой, – но и в походе вставал раньше остальных, чтобы приготовить завтрак. Стряпал на стоянках, подавал на стол, убирал и мыл, при этом не сачковал, когда на гусеничных траках лопались пальцы, рвались маслопроводные дюриты, летели фрикционы. Но и сам без помощи не оставался. Гера Матыящик, коренастый богатырь (ему бы в механики-водители, а не во врачи) с большими голубыми глазами, заготавливал снег для воды, таскал с крыши балка брикеты супа, каши и мяса. Руслан Вешко – и на кой черт в походе писатель? – чистил с Люмом картошку (правда, со скоростью таяния антарктических льдов) и мыл посуду.

Камбуз подпрыгнул, и Люм приложился затылком о переборку. Из глаз брызнули бенгальские искры. Что-то слетело со стеллажа для посуды, зазвенело, покатилось. Вцепившись в полку покрепче – ногами и руками, как паук, – и вжав голову в плечи, чтобы не оторвалась, повар глянул в обледенелое узорчатое окошко.

Заструги, выточенные, словно резцом, стоковыми ветрами, похожие на белые моржовые туши, несомненно, являли собой чудо природы, но любоваться ими не получалось. Куда там – не в кинозале ведь сидишь, а мотаешься туда-сюда в железном ящике, желудком ощущаешь, как тягач гремит вниз с гребня, острую кромку которого уже обломала штурманская «Харьковчанка» (флагману труднее всего), а за тягачом валится санный прицеп – догоняет и поддает. И никак эти застывшие волны, что бросаются под гусеницы каждые десять-пятнадцать метров, не обойти. Только терпеть и ждать. Радоваться редкому затишью, когда дорога подарит двести метров спокойного гранитного моря, и сжимать зубы, когда сумасшедшая пляска выворачивает суставы.

До зоны застругов опасности таили скрытые снегом трещины. Первые километры от Мирного двигались черепашьим шагом. Юлий Уршлиц вел колонну узким коридором, размеченным вехами, по ровной с виду снежной целине, но все знали: кругом капканы, замаскированные снежными мостиками бездонные ледниковые трещины. Сначала погода звенела, и вдруг – задуло, замело. Вехами служили бочки из-под горячего и кирзовые сапоги на высоких шестах. Черными пятнами они выплывали перед вездеходом из густого белого марева, указывали дорогу на Восток. Уршлиц то и дело открывал дверцу «Харьковчанки», высовывался и всматривался в молочную пелену, в непроглядный танец ветра, которому не за что было зацепиться, кроме машин и вех. Снег хлестал штурману в лицо, с очков висли сосульки. Уршлиц хлопал дверцей и, перекрикивая грохот мотора, давал указания водителю; лицо Иво Сеппа прояснялось, он кивал и налегал на рычаги. И так от вехи к вехе. С дороги не сбились. Медленно, но уверенно шли вперед. Там, во вьюжащем снежном поле, Люм на мгновение почувствовал себя парящим в облаках – в кабине самолета, а не камбузного балка; а потом тягач ухнул в ветровую борозду, и он оказался на бугристом льду. На поле заструг.

Люм перебрался в четырехместную кабину механика-водителя. Закрыл за собой люк. Миша орудовал рычагами, аж пальцы побелели, но нашел секунду, чтобы подмигнуть и улыбнуться повару (когда Миша улыбался, кожу прорезала паутина похожих на трещины морщин).

– Эх, прокачу!

В кабине было тепло, даже жарко, градусов тридцать; Люм чуть-чуть опустил стекло. Он сидел у правой дверцы и смотрел на снег и лед. Белые барханы. Хоть бы пробежал кто, заяц или олененок, птица бы пролетела. Да хоть гадкий падальщик-поморник. Но нет. Из живых существ – лишь кучка трясущихся в машинах людей.

Самый медленный поезд на земле полз по безжизненной ломкой белизне.

В полдень стали на привал.

Механики заправили тягачи, проверили крепление бочек на санях, обошли и осмотрели машины: на злосчастных застругах технике приходится ой как несладко. Негромко совещались, медлительно двигались в жидком сухом воздухе, бочком к обжигающему ветру, «дульнику», – не спасали даже шерстяные подшлемники.