Холодные песни

Из сморщенного уха выглядывает какой-то тонкий прутик, сокращается, удлиняется. Герман моргает – разумеется, показалось. Из уха араба торчит пучок жестких черных волос.

– Ты еще здесь?

Араб ждет.

– Хрен с тобой, брат, – бурчит Герман, встает, бросает полотенце на тюк и забирает карточку.

Небо темнеет, море лоснится и перекатывается. Дальняя площадка пирса полна людей, маленьких, голых, неподвижных. На горизонте тускло горят мачтовые фонари.

С террасы доносится безумно-разгульная музыка: какие-то вудуистские барабаны, камлания, смешанные с битами и усиленные акустической системой. У Германа подпрыгивает желудок.

На амфитеатр опустились сумерки, темнота скрыла разруху и запустение. Составленные пирамидой стулья, выпотрошенные, с гнилым поролоном.

«Этот отель… словно мертвый тупик».

Герман идет к бару, возвращается со стаканом ненастоящего «Буратино», закуривает у мусорных урн – четырех глиняных кувшинов с полиэтиленовыми мешками. Смотрит на сцену. Аниматорша в китайском халатике – другая, не та – водит с детишками хоровод. Деревянные палочки торчат из прически девушки, заостренные концы погрузились в мозг – так кажется Герману.

Он смотрит на стену напротив. Фанеру покрасили черной краской, нарисовали театральные маски: трагическая маска, маска слепца, комическая маска, размытая припадочным криком физиономия и несколько типажных масок. Они обрамляют нарисованное женское лицо – печальное, живое, со слезами в глазах.

Он тушит сигарету в песке на дне пепельницы и против воли снова смотрит на плоское лицо. Девушка вот-вот заплачет, она следит за Германом, как те картины с вездесущим взглядом. Кто ее обидел? Может, он?

Герман стряхивает абсурдную мысль, но она вьется рядом, перетекает разводами черной краски, дурманящими подобиями концентрических спиралей – узоры двигаются по листу фанеры, засасывают психологические маски и обвиняющее лицо. Справа вспучивается пленка, разлинованная, как шахматная доска, на черные и белые квадраты с логотипами отеля. Плакат бугрится, будто кто-то пытается проникнуть с той стороны – толкает руками, лапами, тычется лицами, мордами.

Герман не хочет засвидетельствовать чье-то рождение. По неспокойному полиэтилену скользят полосы света. «Всего лишь ветер», – успокаивает себя Герман и смотрит сквозь ячеистый потолок в темное небо. Луна полная, серебристо-тусклая; покачиваются кисточки старых пальм.

Герман опускает взгляд. Видит мусор в углах, обрывки воздушных шаров, клочья поролона. Видит разводы на сиденьях стульев, стянутых проволокой по ножкам. Видит рисунки краской прямо по доскам и плитам: зеленолицый из «Маски», Майкл Джексон, Мэрилин Монро, Боб Марли, вальсирующая парочка – у девушки отломилась фанерная нога. Видит пенопластовых фараонов и покосившуюся будку диджея.

Дети, совсем крохи, танцуют у самого края сцены. Неужели всем плевать?

Это печальное лицо, эти глаза с пленкой слез, это помутнение…

Фальшь, кругом фальшь. Стоит лишь посмотреть в другую сторону, вовне – и перед глазами расцветает тлен, декор осыпается, проступают язвы. Разруха. Обманка. Фальшивый фасад семейной жизни, любви, верности… ложь, запустение, хаос…

Герману дурно, он валится спиной на металлическую конструкцию, которая поддерживает глиняные кувшины-урны, и едва не опрокидывает ее. Кажется, весь зал оборачивается к нему, стихает музыка, античный театр умирает, дети шипят десятками рассерженных ртов, Герман разворачивается и идет прочь. Впереди и слева из сумерек вырастают две огромные фигуры. Кинг-Конг и Годзилла. Герман понимает, что вышел к детскому клубу. Противно скрипят цепи качелей (он помнит, что они запаяны в пластиковые трубки), на которых никто не катается. Герман разворачивается и идет в обратную сторону, вытряхивает из пачки последнюю сигарету, чиркает зажигалкой – желтая вспышка освещает плачущее лицо, разделенное по линии носа бескровной раной, пустые глазницы, Герман жмурится, налетает на что-то костлявое, растянувшееся поперек дороги, отскакивает, обходит слепо по траве, открывает глаза. Видения исчезли. Цепочка огней уходит к морю, светится аптечная витрина…

За столиками террасы сидят счастливые люди, скрипач виртуозно играет на инкрустированном стразами инструменте. Горят фонари и фонарики, сияют глаза, а мир за этими глазами… зачем думать об этом?

Кто-то машет ему рукой. Серебрится и переливается платье, лицо скрыто в тени. Герман машет в ответ и идет навстречу.

Звонкий, яркий, пенный мир обволакивает, тянет в студенистое великолепие, в ночь, у мира суставчатые пальцы и красные глаза, а потом на плечо Германа ложится чья-то рука, и хриплый голос шепчет на ухо:

– Замри.

Он отдергивается, всматривается в бледное в свете фонарей лицо. Перед ним Маша, ее крупные скулы, зубы, грудь. У Германа обмирает сердце, когда она шепчет:

– Скучаешь?

Он противится искушению поцеловать этот большой красный рот.

– Немного.

– Понимаю. – Она приближается, касается бедром. – Знаешь, как я отдыхаю? В свой единственный выходной.

– Нет.