Холодный апрель

Александр вышел во двор. Солнце припекало в затишке между домами. Девчонки все еще возились со своими «пасхальными куличами». Ласточка под крышей опять клевала своего ленивого «супруга» и никак не могла до-клеваться до его изнежившегося на солнцепеке сердчишка. Закрыв глаза, Александр прислонился к прогретой солнцем стене и вдруг с неожиданно острой тоской подумал, что он тоже вроде этого ласточкиного папы забывает о своей семье. Ладно уж Татьяна, — любовь ушла, как говорится, превратившись в привычку, — но Нелька! А ведь и о Нельке в последние дни не больно-то вспоминал. И снова с затаенной радостью подумал о завтрашнем отъезде домой. Начал представлять, как будет вести себя Нелька, увидев тот или иной заграничный подарок, но тут услышал шаги по плитчатой дорожке, ведущей к дому, и понял: Фред.

— Куда поедем? — спросил Фред, выводя машину из лабиринта узких улочек Дегерлоха.

Александр пожал плечами.

— За город?

— А можно за город?

— Куда угодно, я сегодня свободен.

— А что, если… — Александр замялся, не зная, как сказать. Который день мучили его мысли об этом марше мира. Нет, не сожалел, что не поехал вместе с Крюгерами, хотя страсть как хотелось поглядеть на все это. Но не мог так вот, дуриком, подставляться местным газетчикам. В том, что газетчики, узнав об участии русского в демонстрации, непременно напишут об этом, не сомневался. А с другой стороны, отказываясь от участия в марше мира, кем он выставлял себя в глазах Крюгеров, их знакомых?

Фред ехал медленно, не как обычно. Впереди была большая дорога, по которой, если свернуть направо, можно было попасть в город, если налево — в зеленые просторы предгорий хоть Швабского Альба, хоть Шварцвальда.

— Со стороны бы поглядеть, а?

— Можно, — сразу понял Фред и свернул направо.

Через десять минут они проскочили восточную окраину Штутгарта и выехали на шоссе, ведущее к небольшому городку Швебиш-Гмюнд. Александр сразу нашел эти два слова среди других названий на дорожных указателях и все смотрел, когда мелькнет роковое «Mutlangen». Но его все не было, видимо, был этот Мутланген, находящийся возле Швебиш-Гмюнда, совсем крохотным местечком. Казалось даже странным, что название, из-за этих проклятых американских ракет известное теперь всей Европе, даже не удостоилось попасть на дорожные указатели.

Машин было мало, и здесь Фред отводил душу на предельных скоростях. Но это не мешало ему разговаривать, даже жестикулировать, поочередно отрывая от руля руки.

— Швебиш-Гмюнд? О, старый город, восьмого века. Есть что посмотреть. Любимый город Парлеров. Не знаете? Это же семья знаменитых архитекторов четырнадцатого — пятнадцатого веков. Многие храмы Южной Германии и Чехии — их постройка. В Швебиш-Гмюнде увидите — уникальная зальная Хейлигкрёйцкирхе… А потом город прославился казармами. В восемьсот двенадцатом году отсюда отправился в поход на Россию пехотный полк. Шестьсот человек. Вернулись трое. Ну а в минувшую войну!..

Он поднял обе руки над головой, и Александр невольно сжался.

— Ничего, — успокоил, снова положив руки на руль, — «Лада» — хорошая машина.

— И хорошие, бывает, бьются.

— У плохих водителей. А я могу продемонстрировать…

— В другой раз, — сказал Александр и поспешил вернуть разговор в старое русло: — И опять здесь гарнизон? На этот раз американский?..

— Американцы всюду, — подхватил Фред. — Они хотят приучить нас к мысли о неизбежности их присутствия. Привыкли же люди к нечистой силе. Страшная штука, а куда денешься? Вот и американцы думают, что к ним тоже привыкнут. И ведь привыкнут. У нас многие считают, что произойдет это не без вашей помощи.

— Моей?! — Ясно было, о чем речь, но он нарочно валял дурака, боялся, что и Фред тоже, как Хорст Крюгер и Каппес, начнет мусолить любимую здесь тему о равной ответственности стран.

— Что — ты?! Маленький листок, занесенный случайным ветром…

— «Дубовый листок оторвался от ветки родимой, — перебил Александр. — И в степь укатился, жестокою бурей гонимый…»

— Это стихи?

— Лермонтов. Знаешь? Вот и я сейчас вроде того листка.

— Не-ет! — Фред покачал головой. — Я знаю таких, как этот листок. Но ты — нет. Ты скорее, как это? — колобок. Сказка такая, да? Даже сейчас я тебя везу, а ты вроде как сам едешь. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, и от тебя, волк, уйду». Так?

— А ты как бы хотел?

— Так, так! Отец рассказывал о русских, и я верил: умрут, а не выдадут. Душа большая, потому и прощают всем, даже вчерашним врагам. А тут приезжают от вас всякие, называют себя русскими, а ругают все русское, нехорошо ругают. Кому верить? А ты мне нравишься. Ты возвращаешь мне веру в слова отца.

— Не перехвали, — сказал Александр. — Аз есмь грешен, — сказал он по-русски, как мог, повторил по-немецки и замолчал, замаялся воспоминаниями о Саскии.

Фред засмеялся понимающе.

— То не грех.

— А знаешь, какой из семи смертных грехов самый страшный? Прелюбодеяние.

— Устарело.

— Что?

— Семь грехов. Теперь их больше. И самый страшный — унижение родины. Хуже, чем оскорбление матери.

— Интересно.

— Что интересно?

— Всё. И то, что именно ты это говоришь, и то, почему говоришь.