Холодный край. Из дневника скитаний 1911 года

 — Нет, вот Туру. Это Пульваненга,—   возражаю я.

Тогда Сенкича швыряет   прочь карту, быстро выпрямляется и с   сарказмом говорит:  

— Какой дурак писал расписка? Врал!   Туру вот где, Пульваненга — вот!  

 — Эту карту писали в Питере, ученые,—   раздражаюсь я.  

— Дурак писал,— настаивает Сенкича.   Он берет сучок и чертит на снегу весь   наш предстоящий путь вплоть до Аннавары. Чертеж его схематичен, в прямых   линиях. Но почти все впоследствии подтвердилось.  

 — Да как ты это, Сенкича, знаешь?  

 — Вера такой.  

Трое

Ночью по деревьям стучит мороз. В   верхнее отверстие чума видны золотые   россыпи звезд. В чуме страшный холод.   Костер потух. Я лежу в одном белье под   шубой. Надо бы разжечь костер, но   встать нет мочи. Темно. Вот кто-то вскочил,   зябко сделал — брр,— ляскнул зубами,   опять упал, пробормотав:  

— Язви тебя, вот холод...  

Наш русский.   Потом вылезла из оленьего теплого   мешка тунгуска Анна. Мешок у них двойной,   семейный, спит в нем с Сенкичей,   а сынишка — в берестяном кузовочке у   костра. Не замерз ли? Однако нет —   заплакал. Анна высекла искру, стала   разводить костер.  

— Замерзла, Анна? — спрашиваю. 

 — Взопрела,— посмеиваясь, отвечает   она.   Анна поднялась во весь рост, потянулась,   сняла рубаху, вывернула ее и распялила   над пламенем. Рубаха надулась   от жаркого воздуха колоколом и стала   плавно кружиться в раскинутых над костром   руках Анны, как карусель. 

  — Омко,— посматривая на меня, наставительно   говорит Анна.  

 Я знаю, что такое «омко»; омко — значит   вши.   Анна молода, очень красива, от ее   бронзового крепкого тела веяло какой-то внутренней чистотой. Но эти окаянные   «омко». Закрываю глаза и сердито   кутаюсь с головой в шубу. 

  — Нюльга сегодня будет большая,—   заявляет за чаем Сенкича. Глаза его   узенькие, заплывшие от сна и таежной   стужи.   За чумом голос Анны и бряканье бубенцов.   Она собирает оленей. Это не   так-то легко: они разбрелись по тайге,   надо ловить арканом. 

  В путь двинулись около полудня. Солнечный,   тихий день. На полянах снег   слепит глаза. Тишина полная. Иногда с   сосны слетит иней: это белка прыгнула   на другой сучок. Белок попадается много.   Но промышлять их нет времени. Однако   Анне невтерпеж. Иногда останавливает   она оленя и, приложившись к   малопульке, метко срезает с вершины   белку.  

— А ловко ты бьешь! — кто-то бросает   Анне похвалу.  

— Вера такой,— скромно отвечает   она, попыхивая трубкой.  

Мы шли густыми зарослями. Здесь   снегу было меньше. Сосны стройно возносились   к небу, пушистые кроны их   сливались вверху в одну.   Вдруг вдали раздался выстрел.  

 — Э! Наш промышляет,— сказал Сенкича   и выстрелил в воздух.  

Караван остановился.  

 — Это глухой Отыркон, старик,—   сказал Сенкича.  

— Геть, геть! — закричал старик на   своих псов и подошел к нам.  

— Здравствуй, Отыркон,— сняли мы   шапки, с любопытством разглядывая   его.   Тунгусы стояли молча. У них нет обычая   здороваться. Старик смотрел на нас   разинув рот. Собаки пофыркивали, дрожали.   Вид старика жалкий. Меховая парка   вытерта, оборвана донельзя, ноги обмотаны   в какую-то рвань. Седая голова   не покрыта, кисти рук голы, красны, он   отогревает их дыханием. Скуластое голое   лицо с приплюснутым носом обтянуто   желто-серой морщинистой кожей.   Узенькие глаза слезятся, щурятся. Мал   ростом, но прям и быстр.   Сенкича обнял его за плечи и закричал   ему по-тунгусски в самое ухо. Тот   отрицательно помотал головой.   Обращаясь к нам, Сенкича сказал:  

— Совсем глушился. Кудой его дела.   Тфу! — и дал Отыркону свою трубку.  

В руках старика дрянное ружьишко.   Самодельная ложа кой-как стяпана топором.   Старик подпоясан веревкой.   Под веревку подоткнуты убитые белки,   а к концу веревки привязана собака.   Она сидела у ног хозяина, крутила по   снегу хвостом и, высунув язык, весело   посматривала на нас.   Старик еще выкурил трубку и заговорил   довольно правильно по-русски. Голос   его был слаб и тонок, как у скопца.  

— Вот я старый, четыре раз по двадцать.   Никого у меня нет. Совсем глухой. Оленей   нет, ничего нет, смерть уехала куда-то,   прощай. Как жить? Вот живем, я да две   собаки. Кормимся. Смерть приедет, сдохну,   куда они без меня? Мало-мало пропадут   совсем. Чисто беда совсем...  

— Неужели у него нет никого родных?   — спросил я Сенкичу.  

Да. Сенкича знает старика давно, он   действительно одинок, но тунгусы не   оставили бы его, кормили бы, да и сам   Сенкича сколько раз звал его к себе.   Нейдет. Хочет жить своим трудом.   Сенкича помнит, как одно стойбище   тунгусов взяло его к себе насильно,   держало чуть не взаперти, ухаживало за   ним — очень хороший старик, мудрый   — нет, ушел.  

Отыркон почуял, о чем мы говорим, и,   усаживаясь прямо в снег, сказал:  

 — Нога шагал, глаз смотрел, работай.   Пошто мешать людям? Людям и так совсем   худо есть. Каждому свой камень   есть. Не надо. Грех. 

  Он вздохнул, протер глаза снегом и,   сделав руку козырьком, взглянул в лицо   Сенкичи:  

 — Сенкича! Я буду околеть весной, в   вершине Бирьякана.  

— Откуда знаешь? — крикнул Сенкича.