Холодный край. Из дневника скитаний 1911 года

 — Будешь там кочевать, возьми ружье.  

 — Откуда знаешь?! — опять прокричал   Сенкича и замаячил руками.  

 — Каменный Спас сказал.  

— Кежма есть, село. Там каменная   церковь, Спас,— пояснил мне Сенкича.  

А старик продолжал:  

— Вот лег спать. Вот слышу: Спас   приехал в изголовень мне, сказал: ты   старый, ты совсем дрянь, время твое   поседело, ухо заросло землей. Этой   весной станет тебя душить шайтан.   Сдохнешь голодом. Наплевать, не бойся...  

По лицу Отыркона текли слезы. Подбородок   дрожал. Он поднял голову к   небу и перекрестился.   Я с печалью и жалостью смотрел на   него. Он нищ, убог, но какой-то внутренний   свет исходил от него, и чувствовалась   несокрушимая сила в его душе. Так   хотелось помочь ему. Но как помочь?   Несчастный, погибающий старик.  

— Шибко хороший Каменный Спас,—   сквозь слезы шептал он,— борони бог,   какой добрый Каменный Спас, обиды   нет от него... Ну, я пошел.   Он быстро поднялся и, как бы спохватившись,   громко спросил Сенкичу:  

— Куда, бойе, нюльгиришь?   Сенкича всячески изощрялся, чтоб   объяснить глухому: схватил меня за рукав,   махал руками к югу, указывал на   оленей, подгибал по очереди пальцы,   чертил пальмой по снегу.  

Но вдруг вдали взлаял черный пес   Отыркона. Пестренькая сучка, привязанная   к опояске старика, взвилась   стрелой и бросилась на лай. Веревка   взмыла, свалив Отыркона с ног.  

— Куто! Геть! Геть! Куто! — крикнул   он, быстро вскочив и убегая за тянувшей   его что есть силы собакой.   Тунгусы смеялись. Вскоре раздался   вдали слабый хлопок ружья.   Я долго смотрел в ту сторону, куда   скрылся лесной старик. Мне было грустно.   Я думал о его недолгих днях, о   последней его земной минуте. Холод,   мрак, тяжкое одиночество. Когда сердце   его устанет и по жилам едва-едва   будет струиться холодеющая кровь, он   покорно ляжет у потухшего костра и станет   безмолвно ждать.   Когда я все это представил себе до   четкой ясности и вдумался в слова старика   — «умирать шибко сладко»,— какое-то чувство зависти вдруг охватило   меня всего. Не странно ли, что мы, люди   иного уклада жизни, так боимся своей   последней роковой черты, а он, этот   немощный, первобытный старец, ждет   смерти с радостной надеждой. Благо   ему!   Мы двинулись дальше. Сенкича шагал   со мной рядом, говорил:

   — Белку без собаки доспеть трудно.   Ясный глаз надо. Отыркон глаз — тьфу!   Вот собака туда-сюда нюхтит. Далеко   уедет, мало-мало совсем не видно.   Отыркон навовся закружится, все на   восход лезет, на восход, а другой собак   кэ-эк дернет его, прямо назад, старик   вверх ногами, бряк! Однако притащит к   белке,— бей, значит. Э! Так трое и жрут   беду. Э!..