Холодный туман

Там, где Ганг стремится в океан,
Где так ярок синий небосклон,
Где крадется тигр среди лиан
И по джунглям бродит дикий слон;
Где нужда гнетет великан народ,
Там порой звучит один напев —
То поет индус, скрывая гнев:
«Край суров Пенджаб,
В нем велик раджа,
Для пустых затей, для жены своей
Весь народ магараджа гнетет…»
Лесть придворных сделалась груба,
И тоска властителя томит.
— Эй, позвать сюда ко мне раба —
Пусть-ка он меня развеселит…
Бледный раб предстал, и раджа сказал:
— Все вы преданы, — слыхал не раз,
Что ж, исполни ты тогда приказ:
Ту которую сильней, в мире любишь ты — убей!
Так тебе сказал, так я приказал,
Слово — закон, иль будешь сам казнен…

В этом месте Валерий Строгов откладывал гитару в сторону, не спеша извлекал из кармана папиросу, медленно, очень медленно разминал ее пальцами — начинал лазить по всем карманам, ища самодельную зажигалку.

К его папиросе, которую он теперь держал в зубах подносили зажженные спички, фитили, горевшие зажигалки, но Валерий отворачивался: «Я своей».

Микола Череда не выдерживал:

— Ты чего? Ты чего над людьми издеваешься? Давай продолжай песню, слышишь?!

Комэска поддерживали:

— Он всегда так, зануда грешная. Растравит душу и… Вы бы построже с ним, товарищ командир эскадрильи.

— А я что, покурить не имею права, да? — деланно возмущался Валерий. — Вы все смалите, а я — пой? Нашли артиста.

— Тебя же по-человечески просят, — смягчался Микола Череда. — Коллектив…

— Ладно, шут с вами, — Валерий откладывал в сторону папиросу и снова брал в руки гитару. — На чем я остановился?

— Ну, этот гад, раджа, приказал убить ту, которую сильней всех в мире любит раб, — подсказывал Шустиков.

— Вспомнил. Дальше так:

Ждет три дня три ночи весь Пенджаб,
Ждет властитель, опершись на трон;
Вот к нему подходит бледный раб,
Чью-то голову бросает он.
И глядит раджа, на нее дрожа:
В ней черты знакомы и нежны —
Он узнал лицо своей жены…
Край суров Пенджаб,
В нем велик раджа.
Ту, которую любил —
Для тебя раджа — убил.
Ты мне так сказал,
Так мне приказал:
Верность — слепа.
Прими же дар раба…

Не первый раз летчики слышали эту песню, но все равно после того, как Валерий Строгов прекращал петь и клал гитару на колени, начиналось «обсуждение».

Первым, обычно, начинал Шустиков. Из его слов вытекало, что, попадись сейчас ему в руки пенджабский раджа, он, Шустиков, «сделал бы из него котлету».

Летчик Чапанин немедленно добавлял: «А раб? — „Верность слепа…“ Да если ты, мерзавец, мужчина, так возьми, ради верности, повесь камень на свою шею и — в Ганг! Правильно я говорю, товарищ командир эскадрильи?»

Микола Череда усмехался: «Я тебе что, судья международного масштаба? Лучше спроси вон у Денисио, он в Испании марокканцев бил. Что ты на этот счет думаешь, Денисио?»

Денисио пожимал плечами. Он не переставал удивляться то внутренней жизни, которой живут его друзья (да, собственно, и он сам тоже). Идет такая кровопролитная война, каждый день, каждый час пожирающая тысячи и тысячи жизней, но стоит вот наползти на землю туману и дать ему Денисио, и его друзьям хоть бы короткую передышку, как все эти военные трагедии сразу отодвигаются в сторону, никто не хочет о них думать и — набрасываются, как голодные люди на кусок хлеба, на совершенно отвлеченные темы, вроде вот на эту легенду о пенджабском радже и его верном рабе, или на охотника, шутя подстрелившего чайку, или еще на чем-нибудь в этом роде.