Холодный туман

…Вот и сейчас, сидя на старом, в давние времена поваленном бурей, дереве и глядя на тихий ручеек, Полинка испытывала удивительное умиротворение, и удивительный душевный покой, она даже забыла, что где-то идет война, которая, как глубокая воронка, втянула в себя миллионы людей, и в том числе ее Федора. Сейчас она не думала ни о страданиях тех, кто навсегда утерял своих близких, ни о тревогах матерей и жен, чьи сыновья и мужья находятся там, где каждого человека подкарауливает смерть. Если бы у нее сейчас спросили, о чем она думает, Полинка вряд ли вразумительно ответила бы. Пожалуй, она не думала ни о чем, она просто была вся в себе, в своих ощущениях, которые складывались из живой тишины тайги, из рожденных солнечным лучом крохотных золотых самородков на дне ручейка, из появлявшихся и на глазах у нее тающих прозрачных облаков, из чистого воздуха, которым она дышала так легко и свободно. Это был ее мир, и она действительно ощущала его так, словно была неотъемлемой его частью, словно родилась вместе с ним и никогда из него не уйдет…

И вдруг в какое-то почти неуловимое мгновение все резко изменилось, так резко, что Полинка потерянно начала оглядываться вокруг, и оттого, что перестала многое узнавать, растерялась и ей сделалось страшно. Она быстро поднялась и хотела бежать домой, но не знала, в какую сторону надо бежать, потому что густой, как грязная ветошь, туман поглотил и дерево, на котором она сидела, и ручей с его золотыми самородками, и тропки-дорожки, ведущие к ручью, он поглотил даже таежную тишину, которая стала теперь совсем мертвой. Он был холодным, этот откуда-то появившийся туман, холодом своим, похожим на зимний сибирский холод, он сковывал чувства и мысли Полинки, оставляя только страх перед чем-то неведомым и непонятным, ей казалось, что этот холодный туман сковывает не только ее тело, но проникает и в сердце, которое вдруг больно заныло. Протянув руки вперед, словно стараясь наощупь отыскать дорогу, Полинка сделала шаг, другой, но дороги не было, иона, закрыв глаза, закричала:

— Федя!

Тайга молчала. Но когда через несколько мгновений Полинка открыла глаза, туман уже исчез. Исчез также внезапно, как и появился. И в тайге было тепло, слегка зашумел, точно проснувшись, ручеек, на дне его по-прежнему горели самородки, верхушки кедрачей играли блестками, а где-то недалеко невидимая иволга пропела:

— Тиу-ли, тиу-ли!

— Наваждение, — проговорила Полинка.

Хотела улыбнуться, хотела ощутить в душе прежние умиротворенность и покой, но не смогла. Нет, не смогла…

* * *

Микола снова упал на землю, закрыл голову руками и долго лежал неподвижно, потом встал, подошел к мертвому Федору, сел около него и сказал:

— Ладно, Федя… Они мне за тебя заплатят:..

Глава пятая

1

Капитан Шульга и сам не знал, сколько времени сидит вот в этом стареньком кресле, глядит на то вспыхивающие, то гаснущие угли в печке и все думает, думает. Мысли путаются в голове, ему порой кажется, будто в хаосе его мыслей пробивается что-то главное, что он немедленно должен решить, но оно, это главное, все время от него ускользает, он старается уловить его и не может. «Надо подбросить в печь дровишек, — думает капитан Шульга. — Сколько дней подряд может продолжаться эта проклятая пурга, — думает капитан Шульга.

— Что-то неладное творится с летчиком Трошиным… Как рассказать Денисио о том, что ко мне уже третий раз приходит майор Балашов из НКВД? И имею ли я право рассказывать ему об этом? Меня ведь предупреждали…»

Да, вот она, та главная мысль, которая ускользает: гибель летчика Федора Ивлева и… Полинка. Вот что надо решить: как сказать об этом Полинке? Кто это должен сделать? Я? Я не смогу. Для меня Федор и Полинка — это, как мои дети. Я немало уже прожил на свете, но еще не встречал такой чистой любви. Нет, не встречал. Странно это? Может быть… И не встречал такой глубокой веры, как у Полинки. Она и провожала Федора на фронт совсем не так, как провожают другие: ни особого горя, никакого отчаяния. Она знала, что ее Федор обязательно вернется. Никакого сомнения…. И вот…

На коленях у капитана Шульги лежит письмо Миколы Череды. Страшное письмо. «Лучше бы это случилось со мной», — пишет Микола Череда. Пишет искренне. Наверное, Федор прикипел к душе Миколы. Да иначе и быть не могло — Федора Ивлева нельзя было не полюбить.

И рядом с письмом Миколы: «Летчик Федор Ивлев погиб смертью храбрых, спасая от гибели детей. Мы будем помнить его как необыкновенно мужественного человека, честного Солдата нашей Родины… Командир полка, комиссар полка…»

Угли прогоревших дров то вспыхивают, то снова гаснут. За окном крутит и крутит пурга, по-волчьи воет ветер, в недалекой тайге стонут кедрачи и ели. Захлебывается лаем собака, — видимо, из тайги вышли голодные волки. Ночи опускается на землю, ночь подбирается к сердцу капитана Шульги. Он тяжело, по-стариковски поднимается с кресла, подходит к окну, вглядывается в темень. «К чертовой матери! — говорит он тьме. — Я не хочу оставаться здесь больше ни одного дня! Я должен быть там, где погиб Федор Ивлев. Иначе я сойду с ума».