Холокост в Крыму

У меня дыхание остановилось, слезы душат меня и ответить я не могу, а она меня зовет: «Илюша!»

В это время опять хлопнула калитка, опять кто-то прибежал, слышу шаги, но не знаю кто это. Слышу, жена крикнула: «Верочка, папы нашего нет». А я ответить не могу, только за стенку хватаюсь. Прошло некоторое время, волнение улеглось, и я ответил:

— Ой, родненькие, вы живы!

Жена вынула деревяшку, я спрашиваю их, что с ними было? Жена говорит: все расскажу, только не волнуйся.

Я немного успокоился и пришел в себя. Жена говорит:

— Прежде всего, мы не ели и ты тоже, я приготовлю покушать, а потом все расскажу.

Я кое-как дождался, пока наступил вечер, жена постучала и втолкнула в отверстие пробирку с бульоном, грамм тридцать бульона с рисом, я из пробирки выливал в чашку, так она мне дала пробирок двадцать, и, пока теплое, я поел. Она рассказала, что их забрали в полицию пятого участка. Там было несколько евреев. Ночью их вызвали на допрос, спрашивали, где жили раньше. Раньше мы жили на Розы Люксембург. Откуда приехали, кто такие? Жена сказала, что я у ней второй муж, и дочь от первого мужа, указала адрес. Все-таки им не поверили и отправили обратно в камеру. Вызвали людей из того двора, где они жили раньше. Они сказали, что дочь эта от еврея. Больше всего жена мучилась из-за дочери. У дочери брали на исследование волосы, измеряли голову. Дочь держалась смело, она очень смелая у нас, я даже не ожидал. Она сказала, что это не ее отец, что ее отец русский, можете узнать по метрике. Она родилась при советской власти на Украине, и в метрике записали — «украинка». Метрическая сохранилась, немцы ничего не могли сделать и выпустили их обеих. Мы немного успокоились. Так прошло несколько дней. Всего я там прожил порядочно.

Не могу сказать точно, но наверно, дней через четыре-пять опять залаяла собака, а до этого целые дни никто не приходил. Зашло порядочно людей, было слышно по шагам. Я решил, что опять обыск начинается. Условились, что жена даст мне знать в случае чего. Опять начался обыск.

Как я узнал позже — оказалось, что в полицию пришла русская женщина, которая работала в Аптекоуправлении бухгалтером. Она жила у нас, знала, какие вещи и сколько чего у нас есть, так что все это она сделала с корыстной целью. В полиции она заявила, что жена и дочь еврейки. ...

Она была неимущая, мы ее пожалели тогда. Теперь она подтвердила, что моя жена и дочь еврейки, и опять забрали обеих. Жена прибежала в темную комнату и опять начала стучать рукомойником и кричит: «Верочка, идем!». Опять я две ночи просидел один. На раз было хуже, потому что их повели не в полицию, а в гестапо на Подгорной. Там, в основном, стали проверять дочь, жену признали, что она русская. Дочь исследовали, измеряли во всех направлениях голову, отрезали волосы, но не издевались, не били. Сказали, что жена свободна, а дочь оставляют. Жена набросилась на немца. В это время в комнату вскочил русский немец. Спросил:

— Девочка, в чем дело?

Жена рассказала, что хочет идти вместе с дочерью. Рассказала, в чем дело. Оказалось, что этот русский немец из-под Каховки, из немецкой колонии, знает жену, ее отца. Дошел к какому-то большому чину и долго разговаривал с ним, немец все приговаривает: «гут, гут». Потом немец подошел к дочери, пощупал голову и сказал: «ничего», — и вышел. А русский немец сказал им: «Идите за мной». Жена думала, что он их поведет в камеру. Он вывел их в коридор и сказал: «Идите домой, счастье ваше, что я случайно наскочил на это дело, а то было бы вам капут».

Дочь сначала думала, что он шутит. А он подтвердил, чтобы мы шли домой и не беспокоились. Дочь сказала:

— Я не пойду домой. Если вы меня признали русской, дайте мне документ, что я русская, потому что я приду домой, а через час опять явится полиция, и опять надо мной начнут издеваться.

Русский немец вернулся, а им сказал, чтобы они подождали в коридоре. В комнате, куда зашел русский немец, сидел офицер, из этой комнаты русский немец принес дочери метрическую, а жене паспорт и написал там, чтобы их не трогали, что они проверены. Вот таким образом они вернулись домой. Мне было очень тяжело без них, но я почему-то жил надеждой, знал, что они вернутся, потому что дочь нисколько не похожа на еврейку, она вообще только в Симферополе узнала евреев, а на Украине их не знала.

Положение мое было ужасное, лечь нельзя, жуткий холод, одеяло, правда, у меня было, но движений никаких делать было нельзя, эта неподвижность была ужасна. Приподнимешься немного, переступишь с ноги на ногу и все. Я чувствовал, что там сидеть долго будет нельзя, просидел я одиннадцать дней.