Холоп

Аглая с усилием взяла себя в руки, осторожно стерла слезы со щек и добавила резким громким голосом:

– Но он же старый и я его не люблю!!! – воскликнула она с каким-то ненатуральным отчаянием, выкатив глаза.

– Так тебе же лучше, – флегматично отозвался Гриша. – Помрет – всё тебе достанется. Тут не печалиться, радоваться надо.

Разговор этот Грише надоел. Он поднялся, подтянул порты, взял пустую корзину, да и пошел на барский двор. Близилось время обеда. Грибов собрать не получилось – надо искать другую добычу.

Прошка, в шапке набекрень, подметал двор. Увидев Гришу, спросил:

– Грибов-то для похлебки набрал, что ли? Давненько тебя не видно. Авдей Михалыч спрашивал, где, мол, Гришка-лоботряс. Сердится на тебя.

Гриша поставил потяжелевшую корзину на землю, с хрустом потянулся.

– Слышь, Прошка, а давай Авдейку замочим, а? Кафтан тебе, сапоги мне. – Пнул корзину босой ногой. – Как я грибов наберу, когда не знаю, какие есть можно, а какие нельзя. Тут у меня другое. Можешь кастрюлю найти? Ну или в чем вы тут суп варите? Гляди, что принес!

Прошка заглянул в корзину и обомлел. Бросил метлу, схватился за голову, запричитал:

– Ты что ж натворил, голова твоя пропащая! Это ж барская курица! За нее плетьми секут до полусмерти...

Гриша не поверил про «секут до полусмерти», смеясь, пожал плечами.

– А я на одних комарах долго не протяну. Мне мяса надо. Из перьев подушку себе сделаю. Надоело спать на сырой соломе.

Прошка, вздохнув, притащил чугунок, за барским двором у березовой рощи приятели развели костер и ощипали-таки барскую курицу, злодеи.

Тут Прошку в барский дом за какой-то надобностью кликнули, он и побег. Вернувшись, обнаружил пустой чугунок да разрумянившегося Гришу, мастерящего самодельную подушку из мучного мешка.

– Ну где наш суп-то? Вместе ведь варили. Я на дворе за тебя всю работу сделал!

– А я за тебя весь суп съел. Счет один-один, – усмехнулся сытый Гриша.

Не солоно хлебавши, Прошка пошел спать в конюшню, понуря голову.

Но на другой день с раннего утра никому было не до смеха. Хватились злосчастной барской курицы.

Всех без исключения дворовых холопов, в том числе и Гришу с Прошкой, поставили на коленях посреди двора.

Приказчик Авдей Михалыч цедил сквозь зубы, с плеткой прохаживаясь вдоль забора:

– Кто украл барскую курицу, пусть выйдет и сознается теперь. За честное признание всего десять плетей. Будет запираться – виновнику сто плетей.

Все молчали. Никому не хотелось даже и одной плети получить.

Приказчик меж тем ярился, вращал глазами, топорщил бороду.

– Коли не выйдет тотчас вор, накажу первого попавшегося... Вот тебя! – вдруг схватил за рукав Прошку, стоявшего на коленях с самым смиренным видом, опустив голову в нелепой шапке.

– Ты и есть вор!!! Тебе сто плетей!!!

Прошка – ну орать благим матом, косясь на стоявшего рядом Гришу, выразительно изгибая брови и часто крестясь.

– А-а-а-а! Это не я! Это не я!

Стоя на коленях с другими холопами, Гриша задумчиво разглядывал землю, камешки, шелуху от семечек, куриные перья. Приказчик меж тем затащил Прошку в амбар, начал лупить – тот скулил и охал. Слушая Прошкины вопли, Гриша тосковал, как тоскует пациент зубной клиники, сидя в коридоре в ожидании своей очереди. Ощущения были сходными.

Пока он тосковал, в сарае гримерша старательно накладывала на Прошкину спину разбухшие рубцы.

Вечером в конюшне Прошка задрал перед Гришей рубаху.

– Посовестился бы, Гришка. Меня же за тебя выпороли. Вишь, как всю спину-то располосовали. Эх ты...

Гриша упрямствовал.

– Так ведь тебя Авдейка сам выбрал, сам и высек, а я при чем?

Прошка охнул.

– Что ж ты не признался, как не совестно...

Гриша уверенно парировал:

– Знаешь, братан, я понял: тут, как в ментовке, сознаваться нельзя.

Глава VIII Лиза

Павел Григорьевич просмотрел целую серию экранных отчетов о том, как его Гриша не желал взрослеть.

Деловые звонки беспрестанно мешали сосредоточиться и собраться с мыслями. В итоге он вспылил и резко бросил трубку.

– ...ну, не состоится, и не состоится! Не могу я прилететь! ...Какая тебе разница, есть поважнее дела. Всё, отбой!

В крайнем раздражении Павел Григорьевич обернулся ко Льву, сохранявшему видимую безмятежность. Начал совершенно серьезным, почти официальным тоном. Речь получилась непривычно длинной.