Хомский без церемоний

Получается, язык не обладает таким потенциалом, по крайней мере для Хомского, и это его не касается. Его утопия рационализирована, гуманизирована, институционализирована – и совершенно обычна. Творческий язык не участвует в создании дивного нового мира выполнения фабричной работы и, по окончании рабочего дня, трудящиеся вынуждены участвовать в его очень частых, демократически проводимых, расширенных и очень длительных собраниях.

Но есть много провидцев, таких как Блейк, Рембо, Краус, Джойс, Арто, которые выступили против языковых ограничений, ограничений, которые Хомский считает по своей сути благоприятными, определяющими, может быть, освобождающими. Может ему стоило прочитать некоторых из них, даже если бы это отвлекло его от чтения газетных вырезок. Анархо-синдикализм, высокотехнологичный индустриализм, осмысленная работа, более здоровая еда, представительная демократия, права человека, морализм – ну как же, ведь это здравый смысл! Интересно, встречается ли слово «поэзия» в какой-нибудь из 70 книг Хомского. Или их уже 80?291 Зачем нам рисковать «своей жизнью, своим состоянием и своей незапятнанной честью» (это из Американской Декларации независимости) ради возможности самостоятельно управлять более доброй, более мягкой версией мира, от которого мы так устали?

Хомский очень мало знает об анархизме, ещё меньше он знает об анархии. Я не придаю большого значения новизне как таковой. Новизна – лишь малая, хотя и необходимая часть моего представления о творчестве. Телевидение и реклама дают много новизны, но это видимость, спектакль. Жизнь выглядит по-другому, но остаётся прежней. Действительно, жизнь остаётся прежней, среди прочего, именно потому, что она выглядит по-другому.

Я хочу менее устрашающего мира, более безопасного, защищённого – да, я старею, – и тем не менее я всё еще хочу мира с сюрпризами, по-настоящему, с чудесами. Хомский напоминает мне Иммануила Канта, чей распорядок дня был настолько строгим, что жители Кёнигсберга шутили будто по нему можно сверять часы, когда он идёт работать. Но даже Кант дважды прерывал свой распорядок: один раз, когда он получил экземпляр «Эмиля» Руссо, и второй раз, когда он услышал о падении Бастилии. Я был бы рад таким прорехам в своей повседневности. Но может ли что-нибудь нарушить распорядок Хомского? Ничего и никогда не нарушало. И ничего не нарушит.