Хор больных детей. Скорбь ноября

– Совершенно другие обстоятельства, Вербал. Настолько ясное дело об уголовном розыске и изъятии, какое только можно себе представить. Карп находился в лохани в честь традиционного иудейского праздника Рош Ха-Шана, а не по какой-либо еще причине, что бы там не говорили.

– Ты иудей?

– Я собирался принять эту веру.

Женщины пожирают Стила глазами и говорят о нем приглушенными голосами. Вот настоящий мужчина, который знает, как любить и ненавидеть, но обратит свою агрессию на неживые объекты, а не на тебя или твою мать. Из его рук сочится кровь, и он наслаждается этим фактом, облизывая свои раздувшиеся суставы. Чтобы восстановить рубцовую ткань, потребуется много усилий, но надо же с чего-то начать.

Он улыбается с такой силой, что уголки рта трескаются. Вокруг него вьется сигаретный дым. Он оборачивается и рубит его резкими движениями. В таком акте насилия есть какая-то балетная красота. Аромат духов Лили оказался столь тяжелым, что спина у него согнулась. Головы животных смотрят вниз, а он глядит на них.

– Как идут дела? – спрашиваю я.

На шее у него царапины. Я узнаю эти маленькие ранки, которые оставляют колючки терновника. Я знал, что он стал проводить больше времени в монастыре с аббатом Эрлом, но не думал, что Стил стал членом ордена.

Стил не считает свою брутальную демонстрацию потерей контроля, впрочем, как и я. Он говорит:

– Я продолжаю заниматься делом. Вы получите ответы. Я останусь в городе, пока дело не будет закрыто.

– Может, это плохая идея.

Он приходит в замешательство и на секунду замирает. Под ногтями у него занозы.

– Вы хотите, чтобы я бросил дело?

– Нет.

Жесткие черты лица смягчаются от облегчения. Ему нужен этот последний остаток самоуважения, и у меня нет причин отбирать его у Стила. Но челюсти у него тут же напрягаются, потому что он знает – вот-вот я заговорю о Еве. Он оглядывается в поисках чего-то еще, подходящего для удара, но поблизости ничего неразбитого не осталось. Глаза Стила останавливаются на мне, и я задаюсь вопросом, стоит ли продолжать.

– Вы же не боитесь меня? – вновь обращается ко мне Стил после паузы.

– Нет.

– Вы боитесь чего-то?

– Не знаю.

– Если бы боялись, то знали бы.

– Может, и так.

Подходящий момент для того, чтобы мне дал беглую оценку этот парень с розовыми пальцами, чей дух разрывается между смертью жены и соблазнительной школьной учительницей; детектив, который застрял в гнилом городишке по непонятной ему самому причине и измучен маленькой девочкой, сводящей его с ума.

– Что за чертовщина у вас творится? – спрашивает он меня.

Думаю, что ему сказать. Стоит поговорить о моем детстве? Хотите узнать о том дне, когда я оставил убитого мальчика в пойме? Но это звучит слишком претенциозно. Скрещиваю руки и жду.

Мимо нас пролетает дротик Дидера. Стил выбрасывает в мою сторону кулак, который останавливается в четверти дюйма от моего носа. Таким ударом можно убить наповал. За несколько дней до того, как Лили соскребла рубцовую ткань, он мог бы сломать мне нос и впечатать носовую перегородку прямо в мозг. Снова звучит песня «Люси». Мы пристально смотрим друг на друга.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она дергает своего отца за рукав плаща.

Тот игнорирует ее, как постоянно делал в последние три недели после ее возвращения с известием, что маму убили. За исключением того непродолжительного времени, когда он орал на нее за то, что она стерла кровавые слова со школьной стены, он не сказал почти ни слова.

Он сидит в кресле в центре гостиной, слепо уставившись перед собой. Иногда радио включено и по нему передают какую-то тихую музыку, но чаще царит полная тишина, как сейчас. Она дергает его за рукав, а он не реагирует. На мгновение она пугается, что отец мертв, и ищет в его груди рукоять от серпа.

Там ничего нет. Кончики его жестких каштановых усов слегка трепещут от тихого дыхания. Может, он все еще злится на нее за то, что смыла улики, хотя что-то все же осталось. Она не боится крови и за последние несколько дней забила нескольких куриц и поросят, но больше не может выносить ни вида, ни запаха мела.

Может, это все ее вина. Она еще раз просит прощения и предлагает сделать суп из бычьих хвостов, его любимый. Он не отвечает. Это хуже всего, что было.

Засуха не прекращается, и вонь от дохлой рыбы поднимается с низин и заполняет весь дом. Она уже привыкла к этому запаху, как и попугайчики, пьющие воду, пока ветер треплет занавески и заставляет окна дрожать в рамах. Мимо проносятся пылевые вихри, тополи качаются и клонятся так, будто глядят на нее сверху вниз.

Его лицо кажется бесплотным в тускнеющем свете. Глаза впали, а из-под приоткрытых губ показываются квадратные зубы, выступающие словно надгробия.

Они так и не сходили на могилу матери. Он бы и не пошел, рассуждает она, чувствуя, что для нее идти одной просто небезопасно. Тот, кто убил и написал те слова, мог не уехать из Кингдом Кам, и, вполне возможно, повсюду ее подстерегает. Жители болот порой зовут ее туда, где растет кудзу и голубика, и стараются предостеречь от определенных мест и людей. Но они не говорят ничего, чего бы она уже ни знала.