Хор мальчиков

А вот дальше вместо живой сплетни у меня получается скучная, а-ля передовица “Правды”, писанина. За то время, что я не писал тебе, случилось, видимо, многое, но — забылось за ненадобностью. Да я, честно говоря, и ленюсь припоминать. Проще всего было бы послать тебе мой дневник — когда б я вёл его, — уж оттуда ты бы сам отобрал анекдоты по вкусу. Моя же память — нет, не слаба ещё, но зловредна и самовольно отсеивает то, что будто бы не стоит хранения (а ведь много раз именно отвергнутые воспоминания вдруг оказывались необходимыми — только поздно бывало их воскрешать). Мне же мнится, что вместе с мусором в корзину отправилось и то главное, чем я жил, или будто этого главного не существовало вовсе. А весь опыт и здравый смысл говорят, что у нас чуть ли не ежедневно происходило что-то любопытное — от прогулки с дамой до инцидента на школьном уроке.

О, вот и подсказка: я ещё не писал тебе о школе, то бишь о курсах, обязательное посещение которых занимает семь часов ежедневно и которые оборачиваются пустой тратой ума и времени. Если наше обучение этим и ограничится, язык мы не выучим никогда. Суть в том, что каждый из нас пока знает не больше десятка немецких слов, то есть не умеет сложить даже “мама мыла раму”, и вот на этом пустом месте нам вдалбливают грамматику. Та, понятно, повисает в воздухе. Толку из такого обучения выйти не может, но это — утверждённая методика, и здешним законопослушным учителям не приходит в голову, что куда полезнее было бы начать с другого конца.

Такова моя, можно сказать, служба. Досуг же я целиком посвящаю Марии — да, да, той самой! Как видно, чудеса случаются и с простыми смертными. Я пока не стану пересказывать обстоятельств нашей встречи, оттого что историю тогда пришлось бы оборвать на полуслове: я и сам не знаю многого. Прошлое Марии мне до сих пор неизвестно, а настоящее — неясно. Скажу лишь, что она неожиданно одинока и держится так, словно между нами не приключилось никаких странностей.

В каком-то смысле здесь одиноки все — и молодые, нескоро сходящиеся в интересах с туземными сверстниками, и пожилые — из-за полной своей ненужности. Иные из пенсионеров были у себя дома уважаемыми людьми, имели звания, знания, опыт, имена, а тут в одночасье превратились даже не в пешек — в ничто. Никому нет дела до их достижений, вообще — до прошлого, и они, растерянные, ищут путей самоутверждения. Всё им надо начинать с нуля, но зато они впервые свободны в выборе и, представь, легчайшим занятием считают писательство, благо что шариковая ручка и бумага всегда есть под рукой. Не имея за душой иного материала, пишут, конечно, исключительно о себе: одни вспоминают разочарования детства, а другие, большинство, — перипетии бегства из Союза. Каждый из этих последних считает собственный эмигрантский опыт уникальным (хотя он до оскомины одинаков у всех) и, конечно, спешит поведать о нём городу и миру. Где-то в западных землях такие юные дарования, скинувшись по сотне, даже выпустили сборничек своих сочинений под свеженьким названием: «После того». Мне показала его фрау Клемке, наша кураторша. Я полистал — no comment. Да только вдруг и в нашем городке, что там — прямо в нашей компании, кое-кто нехорошо возбудился: не попробовать ли…»

— Я не сказал главного, — спохватился он. — О книжке…

— Подождите, подождите рассказывать, — попросил Литвинов, когда они по дороге с курсов поравнялись с лавочкой, торговавшей табаком и прессой. — Я куплю газету.

— Ах, газету! — повторил Дмитрий Алексеевич, до сей минуты рассказывавший спутнику старые анекдоты, удивительным образом оставшиеся тому неизвестными (свежих он не знал нынче и сам: разжиться было решительно негде). — Так и не расстались с советской привычкой?

— Можно подумать, что у немцев — другие… И потом, нельзя же так, ни с того ни с сего, вдруг бросить. Окажешься как на необитаемом острове: война начнётся — и не узнаешь. Вот и вы сами — разве перестали интересоваться?..

— Конечно, не перестал: газет я не читал и там. То есть там — тем более.

Литвинов ответил недоверчивым взглядом, и Свешникову пришлось разъяснить:

— Думаю, понятно почему. Я ничего не терял, а всегда был в курсе событий: обычно в многолюдье непременно что-нибудь где-нибудь да услышишь — в трамвае, в курилке…

— Известно, какой из вас курильщик.

Русская газета нашлась на прилавке всего одна — произведённый где-то у западной границы еженедельник — тоненький, но с вкладкой, с литературным приложением, в которое Свешников с недоверием заглянул, пока ещё не вышел на улицу.

— Что это вы — на ходу? — прогудел Литвинов. — Почитайте дома, потом отдадите.

Но Дмитрий Алексеевич уже протягивал ему газету:

— Вы всё не верите…

— Да-a, с вами, кажется, ясно. Я, тем не менее, заметил: вы стишками поинтересовались.

— Это, знаете, другое дело.

— Читаете… А я — меломан.

— Я лишь одним глазом и успел взглянуть, да того стало достаточно, вы правильно назвали: стишки, художественная самодеятельность. То, что наш брат, «контингентный беженец», мастерит от скуки.