Хор мальчиков

Дмитрий Алексеевич поморщился: ему не понравилось такое возвращение к теме — единственной общей, оставшейся у них.

— Я помешал, — вздохнул Бецалин.

— О чужих детях, — уточнил Свешников.

— Не помешали, — успокоила Раиса. — Как видите — о чужих. А о своих — не сейчас, потом. Заводить такие разговоры никогда не поздно.

— Усыновлять? Не советую.

— Вы, Альберт, попали в точку, — рассмеялся Свешников. — Так-то вы читаете мысли?

— Стоп, стоп. Я ведь, вспомните, предупреждал когда-то: я не… не мыслечтец? Так?

— Мыслечей, скорее.

— Если на то пошло — мыслечист. В любом случае это не мой профиль — если о нём вообще можно говорить серьёзно. Наша наука до этого не дошла.

— Кстати, мы вчера оборвали забавный спор о вашей науке, да так к нему и не вернулись. Не продолжить ли?

Раиса встрепенулась — видимо, собираясь возразить, — и Дмитрий Алексеевич помахал перед лицом рукою:

— Не сейчас, не тут — на сон грядущий.

Обычно он допоздна засиживался в том углу своей каморки, который гордо именовался им кабинетом: сначала — за немецкими уроками, а ближе к ночи — казалось, безо всякой цели, что-то припоминая, словно листая свой никогда не существовавший дневник, и выписывая оттуда забывшиеся разрозненные фразы — то, что нечаянно приходило в голову в какие-то особенные минуты московской жизни и о чём тогда не хватало времени подумать как следует. Из этих беспорядочных заметок постепенно складывалось кое-что путное, стоящее размышлений, отнимавших у него многие вечерние часы. Но в последнюю неделю ему не сиделось взаперти. Он выходил в коридор, на кухню, и тогда на звук шагов выглядывал Бецалин, ещё не ложившийся; делать нечего, приходилось или ставить чайник, или доставать из холодильника пиво. Застольной беседе не пристало быть торопливой, и два соседа расходились только далеко за полночь, когда один из них всё-таки спохватывался: завтра рано вставать.

— У нас нездоровый образ жизни, — заметил вчера Бецалин. — Спим по пять часов…

— Организм, однако же, не протестует, — не согласился Дмитрий Алексеевич. — Только он один и знает, что для него хорошо, а что — нет.

— Что русскому здорово, то немцу смерть.

— К месту сказано. К месту жительства. Интересно, вы говорите это как врач?

— Отчасти. Тем более что в нашей пёстрой среде всегда найдётся кто-нибудь, кто сочтёт эту поговорку неполиткорректной.

— Почему — «тем более»?

— Врачу, наверно, легче объяснить прописные истины, естественнее заговорить и о наследственности, и о традициях в быту, об уровне существования и выживания…

— Что ж, вы правы, теперь многие простые вещи больше не очевидны каждому, часто приходится объяснять какие-то азы, и мы отвыкаем называть вещи своими именами. Это — не к добру… Я уточню: нет, не мы отвыкаем, а нам не велят. Попомните: если нас что и погубит, так это — политкорректность.

* * *

То, что Раиса заговорила с ним о сыне, озадачило Дмитрия Алексеевича: он понимал, что за этим последует непростая просьба. Мария, с которой он поделился, ответила спокойно:

— Почему бы матери и не заговорить о своём ребёнке?

— Со мной? — И, подумав, добавил: — Хотя… никогда не знаю, чего от неё ждать.

Раиса, казалось ему, не могла требовать иного, кроме денег, да ведь и тех не было; они если и водились, то как раз у её сына, и Свешников думал договориться с нею, чтобы часть дохода от сдачи жилья откладывалась в пользу хозяев — на случай их наезда в Москву да и мало ли на какой ещё случай. Он, однако, не начинал разговора, сомневаясь в успехе: был уверен, что Раиса никогда не отберёт у Алика единожды попавший тому в руки кусок — пусть уже и надкушенный.

— Да и то было бы лучше, — проговорил Дмитрий Алексеевич, — если б Алик жил здесь, получал бы себе «социал», искал учёбу или работу — словом, жил как все. Тогда уж ни прибавить, ни убавить было б нечего.

— Что и к чему ты хочешь прибавлять? — насмешливо спросила Мария, поворачиваясь к нему и не поправив соскользнувшей перины.

Он осторожно повёл пальцем по ложбинке её груди.

— Будет трудный день, — предупредила Мария, следя за его рукой.

— Как и всякий выходной.

— Из-за меня.

Он имел в виду совсем другое: после семи часов занятий на курсах трудно было заставить себя браться ещё и за домашние дела — все они откладывались на выходные.

— А что у тебя за хозяйство? — махнула рукой Мария.

— Все мы живём одинаково.

— Значит — из-за меня.

— А знаешь, тут как раз возразить нечего, потому что из-за тебя — всё. До нашего знакомства я был другим человеком.

— Ну это уже банально. Если б мы не встретились, ты нашёл бы кого-нибудь ещё, говорил бы ей похожие слова — и был бы прав. Став другим человеком. В конце концов, каждый находит кого-нибудь ещё.

— Как это — кого-нибудь? — вяло запротестовал он, понимая, что так и было бы и что суженой, посланной свыше, он бы счёл совсем другую женщину, лишь по редкой случайности попавшуюся на пути исключением из правил, по которым в сто или в тысячу раз было вероятнее им разойтись в каком-нибудь тумане, во тьме, при помрачении зрения или просветлении ума.