Хореограф

– Но это никогда не бывает прямым перенесением на сцену, – продолжил он свою мысль, – спектакль рождается из конфликта с этим моим внутренним переживанием. Я его на сцене никогда не возношу, не показываю своего личного отношения, восхищения, а напротив, демонизирую. Даже травлю, глумлюсь, убиваю, и тогда оно становится таким же переживанием для тех, кто смотрит.

– Слушай, в этом есть что-то гадкое. Нет? Замучить, убить, чтоб возлюбили? И не ново, кстати. Старая история: чтобы возлюбили Христа, его замучили и убили. То есть, каждая твоя постановка в каком-то смысле – это, типа, новое «убийство Христа»?

Залевский усмехнулся.

– Молодец. Налету ловишь.

– Кажется, я понял, что меня так напрягло в твоем спектакле. Ты врешь, потому что боишься проговориться о своих страстях. Ты на сцене глумишься над тем, что исповедуешь сам.

Залевскому вдруг стало неудобно сидеть – он вымел из-под себя руками песок, дотоле не беспокоивший его, дважды переменил позу. Почему-то не находились сигареты, к тому же светил в глаза фонарь…

– Публика – потребитель. Я не обязан кормить их собой.

– А чем ты их кормишь?

– Искусством. Спектакль – это метафора, художественный образ.

Тень вытянулась в вибрирующую струнку и вдруг проросла руками. Они словно искали в пространстве опору, но не находили.

– А я что делаю? Работу работаю?

– А ты как раз кормишь собой. И публика тычет вилочками, пробует, оценивает на вкус: нравится или не нравится поданное блюдо. Просто нравится или не нравится. Не пытается понять, не ловит волну. Тебя оценивает, а не то, что ты поешь. Ты же себя им подал? Грубо говоря, торгуешь собой.

Он хотел – грубо. Он же сам именно купился. Но как могло с ним быть иначе? Он – гурман, а блюдо оказалось редким изысканным деликатесом. Он даже ревновал парня к музыке, к тому, что он так страстно отдается ей, так жарко и безоглядно увлечен ею.

– А тебе разве не случалось собой барыжить? – тихо спросила тень.

– Нет. Бог миловал. В меня вкладывают деньги именно для того, чтобы я делал искусство.

Тень застыла.

– Кстати, о музыке, – продолжил Залевский, – мне однажды попалась парадоксальная фраза из проповеди Мустафы Сабри, выдающегося персидского проповедника двадцатого века. Ты знаешь, что шариат запрещает музыку?

– Я даже не очень хорошо представляю, что такое шариат.

– Если кратко, то это комплекс религиозно-правовых норм, которым должен следовать мусульманин. Так вот, фраза звучала так: музыка – это бесполезное занятие, поскольку она есть состояние пассивности. Удовольствие от музыки означает глубокое порабощение страстью.

Несмотря на теплынь, руки визави от коротких рукавов до кистей покрылись «гусиной кожей», вздыбившей поросль светлых волос. Реакции на физиологическом уровне Марин не ожидал. Он лишь собирался уйти от личного в отвлеченно-интеллектуальную беседу. Впрочем, когда-то хореографа и самого поразила эта мысль, и теперь он с исследовательским интересом наблюдал за произведенным эффектом.

И тут с тенью что-то случилось – она улетучилась вслед за дымом сигареты. Как будто хозяин ее скурил. Наверное, кто-то закрыл собой фонарь. Перед Марином остался только мальчишка.

– Хорошо, что у нас не шариат. – Он потянулся за салфеткой и вытер нос. – Он слушал. А другим запретил. Как и прочие страсти, которым предавался сам. Зачем они делают это с людьми?

– Они хотят, чтобы люди работали, не покладая рук.

– Я бы не смог так жить. Музыка – это то, что меня возбуждает… как-то… особенным образом… Что ты на меня смотришь? Ты представь, что тебе запретили ставить балет, вообще отлучили бы от балета. И сказали, что теперь ты будешь собирать картонные коробки.

– Почему – коробки?

– Ты что-нибудь еще умеешь?

– Я бы собирал коробки, а в уме ставил спектакли. Поверь, собирая коробки, никто не думает о коробках. Ты же не думаешь о картошке, когда ее чистишь?

– Когда мне приходится чистить картошку, я психую, – огрызнулся мальчишка.

– Если бы родители не отдали меня в балет, я бы стал, наверное, математиком. Или физиком. Меня до сих пор увлекают естественные науки. Сейчас, конечно, не потяну уже. Развилка дорог давно пройдена, теперь осталась одна ровная дорога.

Залевский вдруг подумал, куда деваются все те, кто не смог зацепиться, кого не подхватили. Вот этот желавший большой сцены молодняк. Кем работают? Дают мастер-классы? Частные уроки? Или вынуждены были уйти из профессии? Мало выбрать профессию артиста, существуют еще некоторые обстоятельства, вынуждающие вновь и вновь делать выбор, но уже другого рода: чем ты готов поступиться. И одного желания сцены становится мало. Дальше твоей движущей силой станет только настоящая одержимость. Потому что каждая развилка ведет не к цели, а к новой развилке. И на каждом распутье у тебя что-то отнимают: здоровье, честь, достоинство, семью, детей… Ты всё ещё идешь? А тогда отдай последнее – то, что прятал глубже всего – себя самого. И стань до конца своих дней кем-то другим. И не пытайся вернуться к себе – там уже никого нет.