Хореограф

– Я не знаю, как это бывает у других. Я – о себе. Как сказал твой проповедник, я «глубоко порабощен страстью». Скажи, ты сильный?

– В каком-то смысле, – пожал плечами Залевский. – Во всяком случае, я давно перестал работать из соображений кому-то что-то доказать и не стремлюсь непременно всем понравиться. Я научился ценить свое время и не тратить его на людей и вещи, в которые не верю. Могу себе позволить.

– Ну, тут я пока ровно на другом конце отношений. На меня тратят или не тратят время. А мне нужно, чтобы на меня тратили не только время, но и деньги. То есть, поверили в меня!

Говорил он, с трудом проталкивая слова через гортань. Неужели заболел, досадовал Залевский.

– Посиди, я сейчас.

Марин поднимался по осыпающейся под ногами тропинке к дому, освещая свой путь фонариком, и думал о том, что собеседник, против ожиданий, впал в неуютную, неудобную искренность. А сам он изрядно кривил душой. И парень пытался выпрямить кривизну его, Марина, души.

Когда Залевский вернулся с каплями от насморка, на столе уже красовалось живописное блюдо с грудой морской членистоногой нечисти. Мальчишка был в неописуемом восторге.

– Возьми, закапай в нос, – сказал Марин.

– Ммм… Орга-а-азм!!! – завывал и закатывал глаза парень, поедая ужин. И, бросив настороженный взгляд на Залевского, спросил озабоченно: – Я надеюсь, креветки – совершеннолетние?

Даже когда он говорил, а не пел, его низкий голос переворачивал всё внутри, подпирал гортань – не выдохнуть. Иногда хореограф спохватывался и усилием воли старался придать своему лицу сколько-нибудь пристойное выражение. Сидел ли юноша на диване, поджав ногу, ел ли, извлекая длинными пальцами нежное мясо из хитиновых панцирей, курил ли, устремив взгляд в темноту, он был ошеломительно изыскан, как юный патриций времен расцвета Империи, и с тем же оттенком порока во взоре. Хореограф смотрел прямо перед собой, охватывая картину целиком, с подсвеченным фонариками ландшафтом и человеком на фоне, и уплывал куда-то вместе с этой ночью. Было что-то мистически притягательное в неправдоподобно ускользающем лике этого человека. Картинка туманила сознание. Чудилась ему в парне некая томность и даже манерность, что разительно отличало его образ от утреннего, когда он резво носился по берегу. И теперь все его жеребячество на пляже казалось Марину напускным. Во всяком случае, оно совершенно сбивало Залевского с толку. И за этот обман хотелось сделать ему немного больно. Немного больно.

Его взгляд, его повадки таили в себе что-то особенное. Он заподозрил в парне опыт – сексуальный, чувственный – концентрированный опыт, которого хватило бы на три жизни. Залевский сделал открытие: он обижен на многоопытность собеседника. Он сожалел, что этот опыт парень получил не от него. Он искренне недоумевал, зачем этот человек, уже познавший физическую близость, что придавало остроту и накал их отношениям, вместо того чтобы принять любовь, обогатиться новым опытом, пережить волнующие чувства, избрал такую сложную и тонкую игру, которая исключала первый шаг со стороны Залевского. И от непроизнесенности, невысказанности желания, от пронзительного обещания в его улыбке зрело напряжение.

Все это, вероятно, читалось на лице Залевского, и мальчишка усмехнулся, состроил страшную рожицу, свесив набок язык. Неужели им никогда не стать ближе, чем сейчас, думал Марин.

Разморенный едой сотрапезник растянулся на диване.

– Эй, – окликнул его Залевский, – я тебя не вижу!

Парень засмеялся и пояснил, что так он предметнее чувствует себя на психотерапевтическом сеансе.

– Представь, что я твой воображаемый друг. Ты меня поклеточно изучаешь. Зачем тебе это?

– Мне надо на это смотреть. Ты заряжаешь меня.

Собеседник был явно польщен, но из-под стола не вылез.

– Марин, если друг – воображаемый, значит, ты беседуешь сам с собой. Понимаешь? Вот скажи, что ты любишь в балете?

– Да все. Саму атмосферу…

– А больше всего?

– Ты что-то конкретное хочешь услышать? Ну да, наверное, тела, умные тела.

– Послушные, ты хотел сказать? Тебя это заводит?

Кажется, мальчишка вернул ему его вопрос.

– Слушай, кто кого тут лечит, и кто кого исповедует? – рассердился хореограф. Он не видел собеседника, заподозрил его в коварной провокации, чувствовал, что не готов к открытому разговору с пустым местом, посторонним насмешником. И тогда он решил удивить его неожиданным поворотом.

– Конечно, красивое тело заводит. Но оно так же не познано до конца, как любое космическое тело. Потрясающе сложный и тонко отлаженный механизм. Можно пытаться познать, но все равно рано или поздно упираешься в нечто, первоначально данное природой, что невозможно определить и создать. Представь крохотный эмбрион. Откуда его молекулы знают, что часть их должна сформировать клетки печени, другая часть – различные мышечные ткани, в том числе сердечную мышцу или желудок, мозг в конце концов?

– Ну, наверное, это генетическая информация?