Хорёк

Запущенная в ванной из крана вода чуть не затопила нижних соседей: кто-то просто успел к тому моменту, когда вода собиралась уже переливаться в коридор с незащищённым полом; выкинутая из окна четвёртого этажа кошка, отделавшаяся лёгкими переломами; и наконец: чуть не спалённая квартира, из-за включённых на кухне газовых горелок. Такими были главные мои подвиги, так и не выявленные в ходе разбирательств: если кошка по дурости ещё и могла сама сигануть из открытого окна, то объяснить включившуюся воду оказалось почти невозможно, тем более открытые одновременно две или три конфорки. Эти случáи вызывали обострение отношений и даже конфликты в и без того не слишком дружной квартире. То есть заявлять, что квартирка была скандальная, я бы не стал: просто очень разные люди с разными судьбами и интересами оказались впихнутыми в не самое обширное пространство, и каждый, разумеется, тянул в свою сторону.

Соседей у нас имелось трое: разведённая наглая хохлушка с маленькой дочкой, старый еврей с оставшейся далеко за плечами жизнью и молодая семейная пара. Каждая семья имела по комнате: обиталище же находилось на четвёртом этаже пятиэтажного дома, построенного уже давно и рассчитанного, по всей видимости, на других жильцов. Но других жильцов давно уже не стало, и высокие потолки с лепниной в углах служили нам и таким как мы. Не знаю уж как мать добилась этой комнаты: двадцатиметровое просторное помещение было для нас с матерью – таких маленьких рядом с другими людьми – ещё крупнее и вместительнее, так что на недостаток жизненного пространства пожаловаться мы никак не могли. Мы наоборот: несколько даже терялись там, где находились места общего пользования. Здоровая плита, высокие окна и подоконники, звучащий гулко туалет и огромная ванна, в которой я мог даже немного плавать: примерно в такой обстановке протекала наша жизнь в те годы. Габариты предметов явно рассчитывались на других людей – как минимум таких, как старый еврей Евсей Срульевич, занимавший самую дальнюю по коридору комнату и редко выходивший из неё. Навещавшие его родственники вытаскивали высокого тощего старикана из родного гнезда и позволяли увидеть, что он ещё жив и тихо существует на своих пятнадцати или двадцати метрах, заставленных старыми ящиками и коробками, а также шкафами, набитыми книгами. Всего несколько раз попадал я в вечно запертое изнутри помещение, хозяин которого не желал иметь дело ни с кем на свете. Как я понял, он только и делал, что читал старые заплесневелые книги, забивавшие большую часть его жизненного пространства, отвлекаясь только на еду и самые неотложные дела. Но даже отправляясь в туалет, он обязательно запирал комнату на ключ, так что мне ни разу не удалось оказаться в его берлоге в одиночестве и оглядеться по сторонам. Не думаю, что у него были спрятаны настоящие богатства: назойливые родственники уж как-нибудь нашли бы способ обезопасить своё предполагаемое наследство от опасностей, если бы там имелось что-то действительно ценное, хотя бы запихнув Евсея Срульевича в дурдом. В конце жизни он давал для этого поводы: и так не слишком общительный старик стал регулярно устраивать скандалы из-за малейшего повода, так что доставалось даже его родным. Помню одно такое выяснение отношений: когда я тихо торчал в коридоре, дверь его комнаты резко распахнулась и с грохотом ударила в стену, а выбежавшая родственница – уж не знаю, кем она ему приходилась – с воплями проскочила мимо меня и выбежала из квартиры. Грозный же старикан – неожиданно проснувшись – какое-то время ещё стоял на пороге и кричал грубости, не обращая на людей ни малейшего внимания.