Хорюшка

Прошли август с сентябрём, наступил октябрь — начало крепких зазимков. Осень входила в пору предзимья. Порядком облетела листва с деревьев. Яблони тоже с листвой прощались, готовились к предстоящим холодам. А спелые яблоки ещё продолжали кое-где оставаться на ветвях. Изрядно тронутые морозными утренниками светились они живым янтарём на фоне серых ветвей.

Однажды, выйдя ранним вечером в сад, когда сумерки едва начинали наплывать, заприметил я летучих мышей. Летучие мыши к ночи — дело обычное, даже в октябре, если, конечно, вечера тёплые. Крутятся себе вокруг яблонь, даже залетают в самую крону. Сначала я вовсе не придал этому большого значения — может быть, мошкару ловят, вон как вечер теплом разгулялся. Но в какое-то мгновение заметил, как одна мышь, повиснув вниз головой, пристроилась у яблочка, да так близко, словно обнюхивает его. Эко какое дело! Тут-то и вспомнились мне покусанные яблоки, которые так часто приходилось находить летом под белым наливом. Вот оказывается, чьи это проделки!

Заприметил я яблоко, у которого пристроилась мышь, и, как только та слетела, решил стрясти его с дерева, чтобы убедиться, прав ли я в своей догадке. Так и сделал. Каково же было моё удивление, когда на яблочном боку я увидел знакомые мне отметины от маленьких зубчиков. Вот так дела! Хороша новость! Никак не мог я раньше предположить, что любителями белого налива окажутся летучие мыши. Какие уж тут следы — яблочные гурманы с крыльями, да ещё и ночные гости. Где уж тут за ними усмотришь!

380 лет спустя

В лесу много ориентиров. У всякого, кто любит бывать в нём, они свои. Это может быть и речушка-канавка в шаг-другой шириной, неспешно несущая свои воды в глубине осинового мелколесья. Выйдешь на неё и совсем не трудно определить, куда идти дальше, ориентируясь на течение. Это может быть и поросшая бурьяном полянка, где некогда стояла лесная сторожка. И нет её уж давно, а к местечку приросла память о ней. Так путь-дорогу и указывает. Лесным маяком может быть и простой лужок или бор. Да мало ли ещё что…

Был и у меня такой ориентир в Вечишном бору — вековая сосна-исполин, что росла на отлогом валу у старой канавы. И как только смогла эта сосна на валу пристроиться и вырасти до таких величин?! Ровная, стройная, с раскидистой кроной, словно столп Александрийский на Сенатской площади северной столицы. Мать всех деревьев, выросших тут самосевом. Ствол в три человеческих обхвата. Не было во всей округе дерева могучее её.

В былые времена пилили в округе лес, а сосну ту не трогали. Подрастали молодые деревца, взрослели, а сосна-исполин с высоты своей кроны на них смотрела.

Для всех, кто бывал в здешних лесах, сосна-великан была верным ориентиром. Поднимись на пригорок, пересеки молодой ельник с берёзовой рощицей и окажешься у полевой закрайки, а там до деревни рукой подать.

Много раз я бывал у этой сосны. Не единожды стоял под её величественной кроной и никогда не допускал мысли о том, что когда-то окажусь у её мёртвого пня. Не думал, что у кого-то поднимется рука спилить это дерево-исполин. Хотя ещё с осени знал, что собираются в тех местах лес валить — клеммы-отметины на отдельно стоящих деревьях выдавали грядущее действо. Но то, что зубья пилы коснутся чудо-сосны, и предположить не мог.

И вот, возвращаясь от безымянной речушки через бор, заподозрил я неладное. У самого поворота дороги, где должна была расти вековая сосна, показался большой просвет, уж больно похожий на вырубку. Ещё издали сквозь редкий ельник увидел белёсые опилки и зияющий белизной древесины могучий пень, что остался от той самой сосны-великана. Рядом брошенные наземь, как ненужный древесный лом, огромные сучья, когда-то украшавшие крону чудо-дерева.

Осиротел лесной вал. Осиротел без сосны-великана лесной окрест. И представил я себе, как содрогнулось под натиском пилы огромное древо, как прошлась предсмертная дрожь по его телу и как рухнуло оно всей своей вековой тяжестью на землю, ломая с треском крону, извещая всему лесу о своей погибели. И заходила ненасытная пила по необхватному стволу, разрезая на части древесный столп. Кончена жизнь. Остановился век.

Низко склонился я над пнём погубленного дерева, примяв коленом мягкий мох, усыпанный смолистыми опилками; попытался подсчитать лета, что выстояла эта сосна-исполин на Мещёрской земле. Долго считал. Сбивался и начинал заново, пока всё-таки не дошёл до сердцевинного стержня. И, словно испугавшись своего подсчёта, замер в изумлении. 380 лет! Для человеческой жизни это непознанные годы.