Хоро

«Нет, не ко всему можно привыкнуть. И это самое страшное!»

Щеки Миче холодели — повеял ветерок. Осень уже, и все равно что поздняя осень — дождь идет, и холодно. А было светло, сияло солнце, и небо синело.

...Если б у Миче хоть не было надежды, никакой надежды! О, тогда бы она на что-нибудь решилась. Покончила бы с собой, например.

«Я так и сделаю. Наверное».

И опять блеснули на ресницах слезы. Потом дрожь пробежала по ее плечам: может быть, ей захотелось выброситься из пролетки? Чего же еще ждать, в самом-то деле? И почему не покончить со всем сейчас?

Косоглазый смотрел на жену с восторгом. Прижавшись к ней плотнее, улыбался. Она особенно нравилась ему, когда плакала, когда дрожала, когда кричала.

И Миче опять припала к его плечу, теплая и мягкая.

Свадебный кортеж повернул в глухой тупик — тот самый, где жили сапожники Капановы.

В глубине тупика зияли торжественно раскрытые ворота Карабелевых. На заборы карабкались ребятишки, у ворот шумели соседки.

Пьяные сапожники, отец и сын, заломив шапки, спорили с дородной Капанихой: пусть, мол, она не вмешивается, не бабье это дело.

— Какая это свадьба? Сына убили, как ягненка зарезали, дочь венчают насильно — а для чего? Богатства Карабелевых захватить хотят!

Капаниха втолкнула сапожников во двор и заперла ворота. Ведь у нее руки отваливаются — только и знает, что обвертывает их в овечьи шкуры, — уж сколько недель, а они...

— И чтоб не пикнули! Покоя от вас нет. Забирайтесь на кухню и лакайте!

Не понимают, что с них головы бы сняли. Рыпаются еще!

Гости въехали, большие ворота Карабелевых закрылись, во дворе заиграла военная музыка. Соседские ребятишки спешно карабкались на шелковицы.

— Праздник, свадьба-а! Эй ты, старая Карабелиха! Эй ты, богачиха! Куда делась? Иди веди хоро!

— Да замолчите, проклятые. Умирает она, ха-ха-ха! — закричали соседки, хлопая себя по бедрам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Старая табачница Карабелиха лежала, закатив глаза, в своих покоях. Со двора доносилась свадебная музыка, но стоило ей опустить веки, перед глазами вставал мертвец.

И старуха причитала, стуча пустым медным тазом об пол:

— Господи, внука своего хочу видеть! Статного и красивого! Ученого и умного, самого ученого и самого умного! Дайте мне его-о-о! Приведите мне его-о-о! Не помру, пока его не увижу-у-у!

Марга, служанка, рассердилась:

— Увидишь его, как же! Иди поищи на дне Марицы...

Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у...

Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве — ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу.

Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты — полковника. Начались тосты.

Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав.

— Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура!

Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]. Пил — ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал:

— Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а?

Пристав встрепенулся: как зачем?

— Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил.

И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги — ему ли не знать, что для чего?

Но дед Рад, — или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, — тоненьким голоском проговорил:

— Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет...

Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился — к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал.

— Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева.

Рот Миндила искривила усмешка:

— Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать.

Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть?

— Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет!

А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул:

— Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?

Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.

И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.

II

Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!