Хоро

Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды — и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы — ну, конечно, они.

Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.

— Но почему, дед Предо?

— Не годится, чтоб бабы гибли.

— Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?

— Да я ничего и не говорю.

— Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?

— Эх, ребята, поди, снова беда?

— Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.

— Иду.

Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Дед Предо — он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.

— Стар он, Васил.

— Ну и что?

— Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.

— Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме — сына деда Предо?

— Нет.

— Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да, ничего не помогло! Дед Предо плакал, как женщина. И до сих пор в беспамятство впадает, особенно как встретит кого-нибудь из нас. Поэтому-то он и исполняет все. Поэтому.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На темном сеновале Капановых шуршало сено. Щелкали затворы револьверов — видно, их кто-то пробовал. Но свадебная музыка со двора Карабелевых заглушала все.

Белые, белые сентябрьские ночи! Немел серебряный свет, как только затихала свадебная музыка. Но стоило ей вновь загреметь, как пара косматых рук опять показывалась в отверстии, проделанном в каменной стене Капановского сеновала. Лунные лучи, пробиваясь меж фруктовых деревьев на заднем дворе Карабелевых, бросали серебряные пятна на фундамент сеновала. Это помогало: косматые руки мелькали, как лапы вампира, и отверстие в стене увеличивалось. Конечно, придется еще поработать — легко ли будет толстенькой Миче здесь пролезть.

«Впрочем, она, должно быть, похудела с тех пор, как пошла бить поклоны в околийское управление».

Косматые руки скрылись в темноте — музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.

И сейчас же тревожно притаилась белая ночь — тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.

Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.

«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»

Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями — горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея — длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.

Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.

Сама к ним пошла — просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...

«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».

Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.

А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.

Предательская ночь, ох, какая предательская...

Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос — большой и горбатый.

Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке — серая куртка. Она была ему широка — видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.