Хороните своих мертвецов

– Touché[59]. Я думаю, мы все это делаем. Люди видят во мне физически развитого молодого парня. Даже поразительно красивого. – Он украдкой посмотрел на своего удивленного собеседника. – Но дело в том, что я вовсе не силен. Каждый новый день пугает меня. Поэтому я участвую в гонках на каноэ. Нелепое занятие. Нет, правда, то гребешь, то бежишь по полузамерзшей реке при температуре минус тридцать градусов. Знаете, почему я это делаю?

Гамаш покачал головой, и молодой человек ответил на свой вопрос:

– Чтобы люди думали, будто я силен. – Голос его упал, как и взгляд. – Я совсем не силен. Там, где это важно. По правде говоря, я бы лучше, потея, гнал каноэ по шуге и по льду, чем сидел бы один на один, исповедуя больного и умирающего прихожанина. Меня от этой мысли ужас пробирает.

Гамаш подался вперед, голос его был приглушен, как свет в церкви.

– А что вас в этом пугает?

– Я не буду знать, что ему говорить, я боюсь, что обману его ожидания. Что не оправдаю своего призвания.

«Я тебя найду. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось».

«Да, сэр. Я вам верю».

Они сидели в церкви и глядели в никуда, погруженные в свои мысли.

– Сомнение, – сказал наконец Гамаш, и это слово заполнило громаду пустого пространства вокруг них.

Он уставился перед собой, видя закрытую дверь. Не ту дверь.

Том Хэнкок посмотрел на своего собеседника, позволил ему посидеть в молчании несколько секунд.

– Сомнение – вещь естественная, старший инспектор. Оно делает нас сильнее.

– А прочнее всего то, что было сломано? – спросил Гамаш с улыбкой.

– Так и должно быть, я на это рассчитываю, – ответил преподобный мистер Хэнкок.

Гамаш кивнул, задумался.

– Но вы все же делаете это, – сказал он наконец. – Вы сидите с больными и умирающими прихожанами. Это вас пугает, но вы делаете это каждый день. Не убегаете.

– У меня нет выбора. Чтобы добраться туда, куда мне надо, я должен направлять свой курс на лед, а не на открытую воду. И вы тоже.

– И куда вы хотите добраться?

– До берега, – после некоторой паузы ответил Хэнкок.

Гамаш глубоко вздохнул. Хэнкок посмотрел на него.

– Не всем удается пересечь реку, – тихо сказал Гамаш.

– Так и устроена жизнь.

Гамаш кивнул.

«Я вам верю», – прошептал молодой голос.

Гамаш наклонился вперед, упер локти в колени, переплел сильные пальцы, и дрожь стала почти незаметна. Потом он положил подбородок на сцепленные руки.

– Я совершил несколько ужасных ошибок, – сказал он, глядя в сумеречное пространство церкви. – Не разглядел всю картину, хотя для этого были все возможности. Не охватил взглядом все, пока не стало почти слишком поздно. Но и тогда я совершил ужасную ошибку.

Коридор, запертая дверь. Не та дверь. Неверно выбранное направление. Секунды истекают. Они несутся к другой двери, сердце вырывается из груди.

«Не волнуйся сынок. Все будет хорошо».

Они врываются внутрь и видят его худую спину – вот он сидит лицом к стене. Смотрит на часы. А они тикают.

«Да, сэр, я вам верю».

Время.

Заставив себя вернуться в тихую церковь, Гамаш посмотрел на Тома Хэнкока.

– Иногда жизнь идет не по нашему сценарию, – мягко сказал священник. – Вот почему нам нужно приспосабливаться. Никогда не поздно изменить направление.

Гамаш промолчал. Он знал, что молодой священник ошибается: иногда бывает слишком поздно. Генерал Монкальм знал это. И он, Арман Гамаш, знал это.

– Им нужно было продать все эти коробки с книгами, – сказал наконец Том Хэнкок, забывшись в собственных воспоминаниях. – Но вот теперь это символ для вас. Лит-Ист, заполненный до отказа никому не нужными английскими словами. Придавленный прошлым.

– «Je me souviens», – прошептал Гамаш.

– Он погребет их под собой, – печально сказал преподобный мистер Хэнкок.

Гамаш начинал понимать это сообщество и это дело.

И себя.

Глава восемнадцатая

– Еще десять.

Клара застонала и одновременно задрала обе ноги.

– Спину держать ровно!

Клара проигнорировала приказ. Это было некрасиво. Определенно далеко от идеала, но она, черт побери, все равно была полна решимости сделать это.

– Один, хрип, два, стон, три…

– Я тебе рассказывала, как каталась на лыжах на Мон-Сен-Реми?

Пине, их инструктору, явно и дышать не требовалось. Ее руки и ноги жили независимо от остального тела, двигались с военной точностью, пока она лежала на коврике и болтала, словно они расслаблялись на пляже.

Мирна без умолку бранилась и потела, а иногда производила и другие звуки, а Рики Мартин пел «Livin’ la Vida Loca». Клара всегда была рада возможности заниматься рядом с Мирной, поскольку любое число грехов и звуков можно было списать на нее. И за ней было легко спрятаться. За Мирной мог спрятаться весь класс.

– Если ты ее подержишь, я ее убью, – сказала Мирна Кларе.

– Но как? Нам это не сойдет с рук, – задумчиво ответила Клара.

Ей удалось еще двенадцать раз поднять ноги, хотя Пина объявила только о десяти, и теперь инструктор горько жаловалась на сноубордистов, а ее пневматические ноги тем временем без устали ходили вверх-вниз.

– Никто и слова не скажет, – пробормотала Мирна, на миллиметр приподнимая ноги. – А если будут грозить, мы и их убьем.