Хороша была Танюша

– А ты чего лыбишься, змея? – Шаша с неожиданной ненавистью обратился ко мне. – Радуешься небось? Это все из-за тебя. Говорила мне мамка, не бери городскую. А я, дурак, повелся…

– Господи, что я сделала? – я почти крикнула.

– Она еще спрашивает. Это что тут было только что?

– Где?

– Вот здесь, на этом самом месте?

– Да ладно тебе, братан, – Ийво попытался урезонить Шашу. – Мы ж только по-родственному…

– Ага, родственнички нашлись. Катитесь отсюда оба! Вон! Пока целы! А ты, – Шаша приблизился ко мне вплотную, тяжело и шумно дыша, и мне показалось, что он вот-вот вцепится мне в горло, – собирай чемодан, сучка, и мотай отсюдова навсегда. Поняла? Чтобы духу твоего здесь не было.

И Шаша закричал так, что я заткнула уши и не оборачиваясь кинулась стремглав домой.

Тетя Оку, наверное, слышала, как кричал Шаша, потому что при моем появлении молча и бессильно опустилась возле печки на скамью, приложив ладонь ко рту, может, для того, чтобы не сказать лишнего, а может, чтобы удержать внутри собственный страх.

Я быстро и беспорядочно покидала в чемодан свои вещи, которые только попались под руку, сдернула с вешалки пальто…

– Я уезжаю, тетя Оку, – сказала я на ходу, уже волоча чемодан к дверям.

– Надолго уезжаешь, дочка?

– Навсегда. Спасибо за все, тетя Оку, – и я потянула на себя дверь.

А это ее последнее слово «дочка» расслышала и поняла не сразу, а уже по дороге на станцию, и мне сделалось вдруг до того пронзительно тоскливо и тошно, что я остановилась и чуть было не повернула обратно. И мне тоже захотелось кричать. Но не так, как Шаша, а как протяжно кричат пернатые подранки, рухнувшие с небес на голые скалы.

Я знала, что все еще можно исправить, просто сжаться в комочек и перетерпеть этот день. Но знала и то, что до поезда всего сорок минут, и нужно еще успеть дотащить до станции чемодан и закинуть его в вагон, потому что поезд стоит всего две минуты, что Шаша замороченный, и это само по себе уже не пройдет, что он будет кидать свой нож во всякого, кто только появится в зоне видимости, будь то человек или зверь.

Шаша. Да я же никогда не хотела выйти замуж за Шашу!

Рано утром третьего мая мой поезд прибыл на станцию назначения. Идти мне было совершенно некуда. Я оставила чемодан в камере хранения и выпила чаю с булочкой в станционном буфете. За окном занимался жиденький серый день. Вокзальный репродуктор, хрипя и кашляя, то и дело что-то вещал на непонятном языке. В буфете еще ошивался бомж, который допивал чей-то кофе, с надеждой поглядывая на меня, на случай, если я не доем свою булочку. Я демонстративно подобрала со стола крошки и облизала пальцы, хотя вся разница между нами была только вопросом времени. Одна ночь на вокзале, и я ничем не буду от него отличаться.

В вокзальном туалете пахло хлоркой и мочой. Дырка в цементном полу мало чем отличалась от очка в уличном нужнике тети Оку, вдобавок была уделана до безобразия, а крючка в кабинке не было, и сумочку пришлось держать в руках… Странно, что все эти сложности стали понятны для меня только сейчас. Тщательно вымыв руки вокзальным обмылком и хорошо прополоскав их под краном ледяной водой, я вышла из туалета в серый город, который только пробуждался к жизни. Деревья стояли голые, чахлая травка на газонах пробивалась сквозь пыль и вонь выхлопных газов, на кольце троллейбус стоял, распахнув двери, любезно приглашая куда-то поехать, но ехать мне было совершенно некуда. Я прошла в привокзальный скверик, украшенный чахлыми голубыми елочками, и села на скамейку подумать, что мне теперь делать. Опять постучаться к Василисе? Скорее всего она в своей Деревянке. Да и если приехала на праздники, долго ли я смогу у нее оставаться? Устроиться на какую-нибудь работу и попроситься в общежитие? Прописка у меня кестеньгская, еще сдадут в милицию и отправят обратно.

Бегство из Кестеньги было действительно бегством. Садясь в вагон, я совершенно не думала о том, куда пойду и что буду делать в некогда родном городе, из которого тетя Катя выгнала меня, как зайца из лубяной избушки. Потому что у нее была ледяная, а ей хотелось большего, и они с зайцем поменялись домиками. «Ху-ху-ху-у!» – кричал заяц в ледяной избушке, и оттуда его тоже выгнали. Что же есть во мне такое плохое, что я нигде не ко двору?

Город меж тем оживал. На привокзальной площади наметилось кое-какое движение. Дети шли в школу, взрослые спешили по своим делам, все до одного вписанные в жизнь или, как говорили у нас в университете, городскую социальную среду, к которой и я принадлежала еще только год назад. Как же хорошо иметь дом, родных, хорошо, когда с дороги тебе принесут горячего чаю с бутербродом и спросят, удалось ли выспаться за время пути. Когда-то ведь именно так и было. Теплый дом, мама и папа, которые пожалеют, когда никто не пожалеет, и простят, когда никто не простит. Куда все это подевалось?