Хорошая жизнь

За год до моего отъезда в монастырь бабуся предположила, будто я одержима бесами, поэтому постоянно болею. Я действительно болела с самого детства. И до детства тоже болела. Меня давно нужно было родить, но мама не решалась, а я рождаться отказывалась. Шла вторая неделя назначенных родов, и роды ожидали со дня на день. К исходу второй недели у мамы сдали нервы. Чтобы успокоить себя, побыть в одиночестве и купить «солененького», она отправилась на рынок. На пересечении улиц Искры и Армянской, пройдя два квартала от дома и не дойдя двух кварталов до рынка, мама поняла, что рожает. Ей двадцать шесть лет, и она не может себе позволить сесть на асфальт, нет. Неизвестно зачем преодолевая себя, мама возвращалась домой. Мама возвращалась, воды отходили, роды наступали. В четыре часа дня роддом принял нас. Я была готова родиться, но у мамы все время сдавали нервы. К пяти утра, спустя тринадцать часов после того, как отошли воды, вся бригада дежуривших врачей умоляла маму родить. Мама была готова, но нервы сдали у меня. На меня давили, чтобы выдавить. Меня просили выйти добровольно. Мне угрожали кесаревым сечением, а потом принялись вытаскивать щипцами. Во время моего рождения мне порвали щипцами оба уха, вывихнули шейный позвонок и туго затянули пуповину, обмотавшую шею. Врач взял меня за ноги и поднял руку. Волосатой и фиолетовой я висела вниз головой, пока он задумчиво меня осматривал. Я не кричала. Что такое, испуганно спросила мама, кто это. Это девочка, ответил врач, но кричать отказывается. Что значит, отказывается кричать, билась мама в истерике, она должна кричать, потрясите ее. Меня трясли, шлепали по спине и ягодицам, но я не кричала. Мертвая, испуганно произнесла мама. Да нет, живая, нервничал врач, еще дышит, несмотря на асфиксию. Мама потеряла сознание, а я закричала. После того как я закричала, весь роддом просил маму только об одном, сделайте что-нибудь с вашей девочкой, она пугает остальных детей. В тот день папа угощал выпивкой весь Кишинев, и на вопросы «какая она», отвечал, хорошо кричит.

Присутствие Влады в монастыре не напрягало меня. Мы хорошо ладили, с нами была Валюша, и страхи почти оставили меня. Иногда я одергивала Владу, если она смотрела на меня слишком откровенно. Неужели ты не понимаешь, что сестры тоже читают твой взгляд, возмущенно шептала я ей на ухо. Когда Влада хотела меня позлить, она специально делала томный взгляд, от которого поющие на клиросе сестры смущались и начинали рьяно осенять себя крестным знамением. В целом же она становилась похожей на всех нас, отбывая ежедневные службы в монастыре. Вместе с нами молилась, вместе с нами пела, вместе с нами трапезничала. Во время службы Влада кланялась как все сестры, касаясь рукой пола. Сестры имели обыкновение перекреститься и застыть в поклоне, положив руку на ковер. Так проходили минуты. Кровь приливала к голове, в ушах начинало звенеть, но все мы были одним поклоном и рукой, касающейся пола. При очередном затяжном поклоне, молодая инокиня, весьма смешливая и всегда смешащая нас, просто склонила голову, в то время как мы кланялись по пояс. Сестры, а что вы все время ищете на полу, спросила она. После ее вопроса никто из нас уже не мог выпрямиться. Мы тряслись от смеха. Священник произносил возгласы в никуда. Когда он понял, что мы не собираемся продолжать петь ектенью, то начал подпевать сам себе «Господи помилуй». Поскольку священник был лишен слуха, мы стали трястись еще сильней. Прихожане, стоявшие позади нас, недоумевали. Но, решив, что ошибся священник, они тоже склонились и стояли в странной позе, пока нас разбирал смех. Мы пришли в себя, выпрямились и начали поглядывать назад, а прихожане даже не думали переставать кланяться. Увидев застывший в поклоне храм, мы стали смеяться почти в голос, и тут Игуменья решила положить конец нашему безобразию. Нет, мы очень старались петь, но через фразу половина певчих странно замолкала, чтобы потрястись. Когда первая половина приходила в себя, то из себя выходила вторая половина. Но когда на клирос поднялась девочка лет пяти с запиской от Игуменьи «все будете наказаны», мы вновь сложились. Чтобы привести нас в чувство, из алтаря на клирос выглянул священник, и лучше бы он этого не делал. Увидев нас в припадке смеха, он стал смеяться сам, так что службу вести уже было некому. Еще несколько дней мы не могли кланяться во время служб, все наши молитвенные поклоны неизменно заканчивались истерическим смехом.