Хорошенькие не умирают

Главное, последний вечер перед отъездом, который ты проводишь у них, и уже на пороге мама, всегда казавшаяся королевой драмы, способной сделать сцену из ничего, не плачет. Отворачивает мучительное лицо, будто её загнали в угол, отводит совершенно сухие глаза, обнимает — только не расстраивайся, говорит. И не плачет. И папа совсем уже тихо повторяет — не бойся, мы тебя дождёмся, обещаю.

И кто ещё после этого сможет сделать мне больно?

Как хорошо, что сборы требуют столько напряжения и постоянного контроля, поэтому нет сил горевать.

А теперь я добралась и сижу очень тихо в Тель-Авиве, во дворе, на скамейке — под фонарём, под деревом, под луной. Подо мной земля, надо мною тёмное бесконечное небо, а я в серединке, в узкой талии песочных часов, пересыпаюсь после того, как колбу опять перевернули — вместе со временем, вместе со всей жизнью.

Тель-Авив

Вдруг Новый год, и я встречаю его в маленьком домике в квартале от моря. Стены в нём побелены, а в шкафы может поместиться ещё одно дополнительное прошлое. Зимы, я знаю, не будет.

Это был год удивляющих мужчин, регулярно я не верила своим глазам, ушам и вибриссам, часто хотелось спросить: как ты это сделал, а главное — зачем? Иногда казалось, что Санта оставил на меня всех своих оленей. Поразительно, сколько может сломать, потерять и упустить средних размеров самец. Хорошо, что у них есть я.

Это был год великого перепросмотра, когда пришлось взять буквально каждую мелочь, повертеть в руках, определить на новое место или выбросить.

Это был год ранящих утрат, каждая из которых освобождает.

Это был год, когда меня выносили из огня на руках и когда оставляли в беде.

Это был год маленькой и большой щедрости — много было дано и многое отдано.

Это был год долгих слёз.

Это был год большого покоя, когда время исчезает на недели, и большого беспокойства, когда оно дробится на чечевичные зёрна, смешанные с пеплом.

Это был год усилий, значительно превышающих мои возможности (до того такое случилось только дважды), и год сногсшибательной лени.

Это был год, когда люди открывались мне, как никогда и никому, и так же обескураживающе отвергали.

Это был год аскезы, оставивший меня без алкоголя, чёрного чая и кофе, и год удовольствий.

Это был год, который я никогда не забуду и не перепутаю с другим.

* * *

На Алленби встретили рассыпающегося старца в белой кипе. Он, с трудом сгибаясь, подбирал с тротуара визитные карточки проституток.

— Конкурент! — возмутилась я, потому что собираю эти карточки уже пятый год.

— Не, он явно не коллекционер, — авторитетно сказал Дима.

— Клиент? Надо же, — я восхитилась, — молодец какой.

— Нет же, у него выражение лица однозначное, он из соображений морали их подбирает.

— А вот не надо думать о людях плохо. Мы не должны безосновательно сомневаться в его возможностях. Зачем ты его обижаешь — а вдруг…

Идём по набережной от Гордона, вдруг Дима говорит: «Оооо». Впереди гарцует чёрная девица, у которой ноги начинаются приблизительно там, где у меня грудь.

— Невероятная, — соглашаюсь я.

— Между прочим, это парень, — уточняет Дима.

— Что?! Так надо… бежать! Догнать! — Я делаю рефлекторное движение, но Дима успевает меня перехватить.

— Он неподходящей ориентации, — объясняет корректно.

— Не может быть! — Хотя по походке очевидно, что может. — Такая красота и мимо, а?

Между тем парень, отчаянно вертя попой, переходит дорогу под носом у грузовика — победоносная женственность как она есть.

На рыночной площади по пятницам всегда играл барабанщик — прелестный, русоволосый, с обнажённым мускулистым торсом, поблёскивающим от пота. Играл божественно. А тут проходим мимо, сидит некто в майке и бейсболке, стучит невнятное.

— Мальчик! — вскрикиваю я. — Где тот мальчик?!

— Это он и есть, — отвечает Дима. — Просто оделся.

— А почему играет паршиво?

— Просто оделся. А играет как всегда.

А видели бы вы его полуголым — какой силы был музыкант!

Стою на светофоре возле Банана-бич и думаю о смерти — как обычно, когда выдаётся свободная минутка. Во-первых, самурай обязан всегда помнить о смерти, а во-вторых, должен хоть кто-нибудь в этом жовиальном городе сберегать капсулу печали, спрятанную в фальшивом зубе мудрости. Но тут загорается зелёный, навстречу дорогу переходит огромный блондин с татуировкой на передней дельте, и я чувствую, как у меня делается совершенно счастливое лицо.

И мы с ним, с лицом, идём купаться, а по дороге я думаю, что была бы невыносима, если бы обладала только одним из этих свойств — или постоянно думать о смерти, или превращаться в мягкое мороженое при виде огромных блондинов. А в среднем, так и ничего получается, почти приличный человек.

Вообще же местные мужчины интересны тем, что каким-то образом соединяют расслабленную доброжелательность и страсть, с ними как-то успокаиваешься, но не засыпаешь.

Посреди бульвара Ротшильда девушка рыдает на груди у некрасивого парня, умудряясь сохранять некоторую дистанцию — отстранившись телом, но припав головой. Он, с выражением мучительной неловкости на лице, обнимает её на вытянутых руках, и я понимаю, что так, видимо, выглядит френдзона.