Хорошенькие не умирают

Заметила, что охотнее всего пишу Jerusalem, предпочитая сменить раскладку, но не называть его по-русски. Иерусалим так и не уложился на языке, Ерушалаим пока не прижился, а Джерусалем, кажется, был с самого начала, появившись от Руссоса, с этой его душераздирающей интонацией. Великому городу положено иметь великую трагедию, а здесь есть несколько на выбор, какую сможешь почувствовать. У меня же с ним связана ложная память, будто было какое-то прошлое, прожита прекрасная история, длившаяся несколько лет и оконченная, как положено — чуть раньше, чем хотелось, а всё же вовремя, без послевкусия горечи или отвращения. Иногда пытаюсь вспомнить — а что было-то, кроме десяти дней однажды весной? Нет, точно ничего, но я чувствую её как факт биографии. Для человека, который никогда не уверен до конца, что не спит, а потому ощущает надёжную реальность только во сне, совершенно естественно, если история всё же есть — в будущем или происходит сейчас, просто он её пока не заметил.

Не знаю, существует ли анекдот про невидимого Джо, но его следует придумать.

Приходит человек на тусовку, смотрит: народ чинно сидит, попивает коктейли, беседует, а чуть поодаль вдоль стены молча беснуется некто в треуголке, галстуке, жилетке на голое тело и в трусах. Гость осторожно спрашивает:

— Господа, а кто это там?

Ему отвечают:

— А это у нас Человек-невидимка.

— Но его же видно!

— Тихо, тихо, не говорите так, а то он очень расстроится.

Ну как-то так, не смешно, но жизненно.

Недавно встречалась с подругой на рыночной площади. Она видит меня и говорит:

— О, ты такая яркая, тель-авивская.

— Да ты что, я бледная немочь и серая моль.

Потом опускаю глаза — на мне лиловая куртка с огромным капюшоном, лоскутная юбка трёх цветов, рыжие ботинки. Ради справедливости уточняю:

— Всё равно я без лица, ты смотри, какие здесь у всех яркие черты, а я стёртая. Меня никто не замечает.

— Балда, — говорит. — Ты просто близорукая и не видишь, как тебя издалека разглядывают.

Может, и так, тем более я всегда смотрю поверх голов.

Это, чтобы вы понимали, я жалуюсь, потому что у меня, как у порядочного маленького человека, всегда были амбиции серого кардинала. Явиться незаметной, всё увидеть, понять и тихо уйти. Идеальная жизнь — стать призраком йеменского квартала, заметным только по движению воздуха. Внешне слегка имитирую женщину, но без особого усердия, внутри себя я точно не совсем биологическая форма жизни.

Мне действительно кажется, что я тут ловко спряталась.

И да, Человек-невидимка расстраивается, если что.

* * *

Наступил мой личный месяц, который всегда переполнен приключениями духа и тела, и я собиралась писать ежедневно. И всё так хорошо началось: на нашей улице два парня на ходулях репетировали нестерпимо грустную песенку, один с дудочкой, второй с гитарой. Что может быть лучше, для того чтобы осознать себя «вмири зкасок, где тожи люби булочкы, гнум». А главное, я беззаботно вытащила файл с текстом, который, как большая рыба, не идёт ко мне четыре года, и написала туда семь тысяч знаков. Между делом, специально не собираясь, не выспавшись — обычно требуются особый распорядок дня, тщательно созданное физическое состояние и моральный настрой. А тут присела в кресло и ну писа́ть. Чувство при этом, будто летаешь во сне: никакой веры, что сейчас не рухнешь, никаких гарантий, одно чистое волевое усилие — а ведь летишь.

А потом кот ушёл. В хорошем смысле, но на всю ночь. И утром не вернулся. Его не было сутки, и я, в общем, не чувствовала ужаса, но огорчение затопило с головой и смыло краски со всего, что нравилось. Семнадцать лет, никакого опыта уличной жизни. И у меня никакого опыта жизни без него. Не вернётся через неделю — начну искать нового кота.

На следующий день была запланирована пуримская вечеринка. Я надеялась не дожить до возраста, когда решу, что розовый парик мне идёт, но увы. Розовый парик мне идёт. И это была бы ещё одна радость, когда бы не.

Но вечером кот нашёлся, я притащила его домой — расцарапаны губы, грудь и запястье. Более всего потрясло, что вернулся сытый. С его лицом, конечно, немудрено, но всё же впечатляет. Я смотрела на него, спящего без сил, и думала — завтра опять отпущу. Здесь безопасней, чем где-либо, и что стоит моя тревога в сравнении с новым качеством жизни для этой серой пустяковины. У него чип, капсула с адресом и колокольчик — в сущности, гораздо больше, чем многие из нас имеют противопоставить злой судьбе и тупому случаю. «У меня есть четыре шипа». Сейчас эта серая роза удалилась в ночь, я допишу, закрою дверь и усну. Любовь всей жизни, моя безграничная любовь, нельзя сделать больше, чем разжать руки и отпустить драгоценное горло.