Хорошие деньги

И всё тщательно классифицировано и подписано. На особых шильдиках.

Я видел там картофельную почву из Гюрстова (Мекленбург), датированную 3.4.52, умеренно жирный кусок из плодородной Магдебургской долины и элегантный серый подзол из Амьена, Франция.

С каким же трудом, ценой каких усилий всё это собиралось и добывалось!

Ил с низовьев Нила. Нефритового цвета земля из Японии и жёлтый лёсс из Маньчжурии. Неужто дядя побывал и в Маньчжурии?

А может, есть какая-нибудь специальная рассылочная служба, такой клуб по интересам, наподобие филателистической биржи, только для песка и земли? Кто знает! А может, дядя и вовсе мухлевал? Но кого он хотел обмануть, себя самого?

Я стоял на этом прогретом чердаке и имел возможность наступить одной ногой на мергельную почву баварского предгорья Альп, а другой ногой — на меловую землю Довера, и всё это в пять часов пополудни.

Особенно меня взволновала небольшая, но изысканная коллекция цветных почв из Италии. Здесь была чистая охра, Terra di Pozzuoli, необожженная красно-бурая глина, зелёная земля из Умбрии и чистый caput mortem из местности Урбино. Неудивительно, что тамошние жители так склонны к живописи: природные красители сами идут в руки.

А гранатовая земля Богемии! Ртутный песок цвета киновари из Афганистана!

Но признаюсь, самым экзотичным я нашёл чан, полный гальки из Берлина, — я бы мог поместиться в этом чане. Залез — и ты в Берлине! Удивительное чувство.

Я вижу, мне пора остановиться. Хотя я не успел удостоить вниманием ни богатый гумус тропических регионов, ни красивые ржавые пахотные слои из Свазиленда. Было уже довольно поздно, дядя вскоре должен был вернуться домой, а я не хотел быть застигнутым.

Позднее, столкнувшись с ним на лестничной клетке, я не увидел в нём ничего величественного, что указывало бы на владетеля мира. В своём костюме он всегда казался чересчур худым.

Он приостановился, чтобы извлечь из бумажника десятку, поднял её вверх и спросил:

— Что это?

— Десятка.

* * *

— Две десятки, — быстро сказал я, — одна спереди, другая сзади.

* * *

— Итого, собственно, двадцать марок, — сказал я, глядя на него ясными глазами.

Дядя, удовлетворённый, двинулся дальше.

Эта делегация появилась перед нашей дверью совершенно неожиданно, без предупреждения, без телефонного звонка.

Они уже попытались позвонить в апартаменты Маузеров, потом Хартенбергов, потом Каланке, но безрезультатно, и теперь изо всех сил давили на кнопку Файнгольдов. Фамилия Файнгольд значилась последней в череде оглохших (как кто-то из них несдержанно выразился) жильцов нашего дома. Не понимаю, откуда такое раздражение, — ведь их никто сюда не звал, это им что-то нужно было от дяди, а не дяде от них, в конце концов. В итоге они столкнулись с госпожой Штумпе — уже не в первый раз я имел возможность убедиться, что в этой функции она была непробиваема: госпожа Штумпе, перегородившая собой вход в вестибюль:

— Маузеры, Хартенберги и Каланке все в отъезде. Их нет!

А в это время незваные посетители, которым практически было указано на дверь, с любопытством пялились на звёздчатую стеклянную крышу лестничной клетки и дивились:

— Вся семья Маузер уехала в полном составе?

— Уехали, — твёрдо сказала госпожа Штумпе.

Долгий, напористый взгляд внутрь, в вестибюль.

— А Хартенберги?

— Уехали.

— А Каланке?

— Уехали, уехали, — сказала госпожа Штумпе.

Нет, она здесь просто присматривает за домом, и единственное, что ей известно, это то, что все уехали на похороны в Кенигсберг, бывший Калининград.

Должен сказать, что до сих пор я ещё ни разу не видел госпожу Штумпе столь словоохотливой, я просто любовался ею: спектакль, разыгранный ею, был достоин удивления. Сам я стоял вне поля зрения на лестнице второго этажа и всё слышал.

А нельзя ли посмотреть?

Нет, сказала госпожа Штумпе, она здесь лицо ответственное, но только у Фаингольдов. Вот насчёт Фаингольдов она готова ответить, но для этого сама сперва должна пойти и посмотреть, есть ли кто дома. Госпожа Штумпе была непробиваема, и в конце концов им всем пришлось уйти несолоно хлебавши, но они пообещали вернуться на следующий день.

Я объяснил дяде, что это неумно — тотально изолировать себя от окружающих. Это порождает недоверие, сказал я ему, а может разбудить и подозрение, ведь они видят: в доме несколько этажей, хоть кто-то должен быть дома, а не в Кенигсберге. Ну хотя бы ты. В конце концов, мы могли бы сказать, что ты — это не ты, а твой брат.