Хорошие деньги

Глубокоуважаемый господин директор банка,

прошу Вас рассматривать моё письмо от второго августа как беспредметное. Я не ручаюсь за попытку искупления, допустив промах, на какой способны и не такие люди, как я. Поскольку моё развитие не было односторонним, я не связан порукам и ногам ранней смертью. Я прошёл не такой длинный путь, чтобы теперь поддаться на Ваши фальсификации. Душевная моя жизнь началась поздно. И госпоже Дорстен-Хаймзик я сказал, что езжу на голом велосипеде. Это новое извинение не препятствует изменению моих намерений.

С дружеским приветом подпись неразборчиво.

Глубокоуважаемый господин Хлыст,

я не мечу бисер перед свиньями, я не разговариваю с господином Хабермусом, равно как и с Вами. В сходном правовом положении я бы повёл себя так же. Я не специалист по психическому бабскому взаимообливанию грязью. Что же касается худшего, то я наверняка наивен по сравнению с Вилротом Барнсом со станции С. То, что в нас живёт не только ангел, но и Рихард Вагнер, я сказал госпоже Дорстен-Хаймзик 11.1.1991. Но она придерживается другого мнения.

С друж. приветом подп. неразб.

Собственно, содержание тех писем, которые получал ещё сам дядя при жизни, было мне неизвестно – он имел обыкновение комкать их ещё на пороге, – но зато я знаю письма, которые приходят теперь, поскольку отправитель как ни в чём не бывало продолжает писать их и после дядиной кончины.

Не реже раза в неделю я извлекаю из ящика жёлтый конверт и держу его в руках с таким же неприятным чувством. Дело даже не столько в том, что эти письма лишены всякой связности; меня больше беспокоит, так сказать, перевёрнутое употребление частицы «не» – как будто отправитель пишет обратное тому, что думает на самом деле. Всё это может быть кодом, шифровкой. Кто этот господин Хлыст и кто такая госпожа Дорстен-Хаймзик? А что это за дата – может, это просто число 1111991?Какое-то время я даже подозревал, что дядя сам писал себе эти письма, чтобы по утрам вынимать их из ящика, кривясь от отвращения.

Но ведь теперь это уже невозможно.

Или всё-таки?

Я не верю в духов и в тени умерших. Хотя я должен признаться, что с тенью дяди У меня складываются довольно странные отношения: он становится всё отчётливее, я хочу сказать, сам дядя в ходе моих изысканий становится всё яснее, живее, чем был когда-либо в моих воспоминаниях. Почти спиритуально. Как будто я, племянник Карл из Шверина, вообще только ради этой цели и был призван в этот дом – постоянно думать о своём дяде и открывать в нём всё новые и новые черты. Чтобы это привело меня к той цели, которую дядя для меня определил.

Взять хотя бы, например, его болезненную страсть к мытью. Нет, это был не обычный заскок по поводу чистоты, а нечто совершенно своеобразное, чего при жизни дяди я даже не заметил.

Рискну предположить: дело скорее в страсти не мыться, а именно – сейчас объясню – не погубить друга Франца. Кого-кого?

Друга Франца. Не торопите меня. Медленно, постепенно откроется, что это за глупость такая. Действительно глупость, это я не в силах изменить. Похоже, каждое утро дядя останавливался у своей раковины в сомнениях и колебаниях, стоит ли ею воспользоваться. Утро за утром, целый год, во избежание худшего, чего, в конце концов, так и не удалось избежать.

Жизнь с Францем, мухой-однодневкой

Жил-был один человек, который любил мыться. Он брызгался и фыркал, подставлял голову под струю, пока вода не наливалась в уши, и успокаивался только тогда, когда вся ванная комната была залита водой.

Однажды, в очередной раз от души намывшись и побрившись, он хотел смыть с раковины следы бритья и вдруг заметил, что одна мелкая частичка, какая-то щетинка, прилипла и не хочет отделяться.

Я пересказываю эту историю своими словами, а дядя, разумеется, описал всё более пространно, витиевато, подолгу останавливаясь, например, на слове «smudge», на его звучании и воздействии.

Ну так вот, эта тёмная точка величиной с булавочную головку вдруг начала двигаться.