Хорошие плохие книги

Центральная идея книги состоит в том, что лучше, духовно возвышенней быть заблуждающимся католиком, нежели добродетельным безбожником. Вероятно, Грэм Грин подписался бы под замечанием Маритена[180], вскользь брошенным по поводу Леона Блуа[181], – «Одно томленье в мире – не быть святым»[182]. На титульной странице романа процитировано высказывание Пеги[183], смысл которого сводится к тому, что грешник «находится в самом сердце христианства» и знает о христианстве больше, чем кто бы то ни было другой – кроме святого. Все подобные высказывания содержат весьма зловещее предположение или могут быть истолкованы в том духе, что обычная человеческая порядочность не имеет никакой ценности и ни один из грехов не хуже другого. Кроме того, как в этой, так и в других его книгах, открыто написанных с точки зрения католицизма, невозможно не почувствовать в позиции мистера Грина нечто вроде снобизма. Похоже, он разделяет идею, носящуюся в воздухе со времен Бодлера, будто в том, чтобы быть пруклятым, есть некая утонченность; преисподняя – это нечто вроде аристократического клуба, вход в который доступен только католикам, поскольку остальные, не католики, слишком невежественны, чтобы можно было счесть их виновными, – как животные, которым спасение не дано. Нам исподволь внушают, что католики не лучше всех остальных, что, вероятно, шансов согрешить у них даже больше, поскольку больше искушений. Как во Франции, так и в Англии, похоже, стало модно выводить в католических романах дурных или по крайней мере небезупречных священников – в противовес отцу Брауну. (Можно подумать, что главная задача молодых английских писателей-католиков – не оказаться похожими на Честертона.) Но какими бы они ни были – пьяницами, развратниками, преступниками или навечно пруклятыми, – католики сохраняют свое превосходство, поскольку только им ведомо, что есть добро и что есть зло. В «Сути дела», а равно и в большинстве других романов мистера Грина, как бы между прочим утверждается, что ни у кого, кто не принадлежит к католической церкви, нет даже элементарного представления о христианской доктрине.

Мне подобный культ святого грешника кажется легкомысленным, и вероятно, что за ним стоит упадок веры, потому что, когда человек искренне верил в ад, он не находил удовольствия в том, чтобы принимать благородные позы перед его вратами. Еще важнее то, что старания облечь теологические умозрения в плоть и кровь приводят к психологическим несообразностям. В «Силе и славе» борьба между ценностями земного и небесного миров убедительна, поскольку происходит внутри не одного персонажа. С одной стороны, есть священник, существо во многих отношениях слабое, однако благодаря вере в собственную чудотворную силу вырастающее в фигуру героическую; с другой – лейтенант, человек, представляющий людское правосудие и материальный прогресс, и по-своему тоже героический. Наверное, они могут уважать друг друга, но понять – никогда. Во всяком случае, священник не наделен способностью к сложному мышлению. А вот в «Брайтонском леденце» основная коллизия неправдоподобна, поскольку предполагает, будто в высшей степени жестокой и тупой личности исключительно в силу того, что она воспитана в католичестве, может быть свойствен утонченный интеллектуализм. Пинки, гангстер, промышляющий на бегах, – разновидность сатаниста, между тем как его еще более ограниченная подруга понимает и даже объясняет разницу между категориями «хороший и плохой», «добро и зло». У Мориака, например, в цикле о Терезе Дескейру духовный конфликт психологически достоверен, потому что автор не делает вида, будто Тереза человек обычный. Она – личность незаурядная, мучительно долго и трудно, словно пациент психиатра, ищущая спасения. Возьмем противоположный пример – «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во. Несмотря на некоторые несуразности, отчасти наверняка проистекающие оттого, что повествование ведется от первого лица, сюжет развивается логично, потому что описываемая ситуация сама по себе нормальна. Проблемы, с которыми сталкиваются персонажи-католики, – это проблемы, с которыми они могли бы столкнуться и в реальной жизни; и герои не перемещаются вдруг на совершенно иной интеллектуальный уровень, как только речь заходит об их религиозных убеждениях. Скоби же неубедителен именно потому, что две его половины не соединяются в целое. Если он в принципе способен попасть в ситуацию, описанную в романе, это должно было случиться с ним гораздо раньше. Если он искренне считал адюльтер смертным грехом, он бы остановился, а раз продолжал порочную связь, чувство греха должно было у него притупиться. Если бы он верил в ад, он бы не рискнул спасением души, просто чтобы пощадить чувства двух неврастеничных женщин. И еще можно добавить: если бы он был таким человеком, каким нам его представляют – то есть человеком, характер которого определяется страхом причинить боль другому, – он не стал бы офицером колониальных полицейских сил.