Хороший день для зомби-апокалипсиса

На четвёртом этаже встретили «стаю товарищей» имени Дважды Мёртвого Петровича. Два выстрела из ТТ, один — картечью и…

… Сашка развернулся ко мне, скаля удлинняющиеся зубы так, что начали рваться мышцы лица.

— Да… вай, — прохрипел он. Шаг назад… и выстрел, прямо в голову сержанту ВДВ. Ещё один — в раздувшуюся от человеческой плоти тушу последнего зомби из «Стаи».

— Покойся с миром, сержант, — я искренне пожелал ему хорошего посмертия.

Забрав из мёртвой руки пистолет и патроны из карманов, перебросил ружьё за спину, дверь на локоть. Постояв, накрываю его размозженную голову полой задавшегося дембельского кителя, украшенного значками и аксельбантами.

С Сашкой мы никогда не дружили, да и человеком он был не слишком хорошим, но за эти полчаса, я думаю, ему простят все грехи.

— Действительно, — глухо говорю я, чувствуя непрошенные слёзы, — никто, кроме вас!

— Ну, блять… — сплёвываю тягучую слюну и продолжаю зачистку, — за ВДВ!

Глава 2

— Владимир! — едва я вышел из подъезда, гружёный после мародёрки не хуже верблюда ко мне спешно подбежал толстый, отчаянно нервничающий Вадик, обдав запахами пота, больных зубов и страха, — Общественность провела собрание и выбрала Совет Квартала!

Вадик сказал это с таким придыханием, как умеют только прирождённые жополизы, рассказывающие в курилке о непосредственном начальнике, Светоче Мысли и Самом Человечном Человеке.

— Ну? — я чуть повёл плечом, поправляя лямку тяжёлого рюкзака, и глядя на помятую общественность, сбившуюся стайкой возле «Нивы», — Давай быстрей рожай!

— Совет Квартала, — зачастил он, тщетно пытаясь сохранить торжественный вид и нервничая ещё больше, — принял постановление о мобилизации Евгенова Владимира Николаевича на Альтернативную гражданскую службу[2]!

— Чего, блять?! — я уставился на него бараньим взглядом и почистил ухо мизинцем.

— Это законно! — разом вспотев, зачастил Вадик и какая-то толстая тётка из «общественниц», выдвинув искусственную челюсть и дряблые подбородки с редкими волосками, выразительно помахала стопкой распечатанных бумаг долженствующих, по-видимому, убедить меня в законности происходящего.

— Стопэ! — взмахом руки торможу тётку, начавшую двигаться ко мне с неотвратимостью асфальтоукладчика. Она сделала ещё несколько шагов, но наконец остановилась под моим мрачным взглядом. Затоптавшись на месте, тётка шагнула назад, растеряв неотвратимость и даже будто сдувшись, — Какая, на хуй, общественность? С хуя ли вы проводили собрания и что-то там постановляли обо мне без моего участия? Что за хуета, народ?

— Владимир Евгеньевич, — Вадик сложил руки перед собой, а выражение его лица приняло странное выражение служебной необходимости и плаксивости. Будто чувство Служебного Долга борется в нём с личным неприятием происходящего, — Вы должны понять, что общественное во все времена превалировало над личным!

— Да ладно? — удивился я.

— Владимир Евгеньевич! — ко мне шагнула дама лет сорока с непонятным гаком, рыхлая и дородная, но с детским, несколько даже кукольным лицом, на котором её несколько обвядшая кожа и двойной подбородок казались чем-то противоестественным, — Вы молодой, здоровый, тренированный мужчина…

Она журчала ручейком, говорила «Владимир Евгеньевич» и то и дело прикасалась то к руке, то к плечу, выпячивая обильное декольте размера этак седьмого, колышущееся, как пакеты с кефиром.

— … ну зачем вам оружие? — ласково уговаривала она меня, заглядывая в глаза и прижимаясь грудью к руке, — Вы молодой, здоровый и не побоюсь этого слова — эталонный мужчина!

Общественность кивала и нестройно поддакивала, соглашаясь с каждым словом предводительницы.

— А здесь… — широко повела рукой престарелая кукла, — женщины и дети!

Я смутно удивился, что к «женщинам и детям» она, по-видимому, причисляет Вадика, равно как и ещё с десяток мужчин.

— Женщины? — перевожу взгляд на Вадика…

… и в это время меня рванули за рюкзак назад и вбок!

Развернувшись, на автомате бью бэкфист, пробивая в голову худому мужику в новеньких кедах, грязной ЛДПРовской футболке не по размеру, обвисшей мешком на покатых плечах, и лоснящихся от старости спортивных штанах.

— Сука! — он взвыл и присел на корточки, обхватывая закровившую голову, выронив арматуру, обмотанную чёрной матерчатой изолентой.

— Идиот! — взвыла баба-кукольница, ещё сильней выпячивая грудь и делая шаг ко мне, — Владимир Евгеньевич, это недоразумение!

В её голосе появились нотки, которые она, наверное, считала завлекающими, но прозвучали они на редкость фальшиво, да и разница в возрасте…

Не слушая её, срываю с плеча ружьё и пячусь в сторону от общественности, стараясь глядеть во все стороны разом.

— Игорёк, дебил! — продолжила баба, благоразумно остановившись в отдалении от меня.

— Мразь! — перебивая кукольницу, пронзительно взвизгнула ещё одна представительница общественности, вылетая из сбившей в кучу отары и несясь ко мне с лицом Фурии Революции, вытянув вперёд худые, но рыхлые руки с длинными ногтями, украшенными облупившимся красным лаком, — Как ты посмел тронуть моего мужа!