Хороший немец

— Так ты хочешь поговорить об Эмиле? Хорошо, почему бы и нет? Он здесь. Как в кино, призрак, который возвращается. Всегда в комнате. Нет, он никогда ничего мне не рассказывал. Очевидно, полагал, что так лучше. За службу государству. Бог ты мой. За цифры. — Она подняла глаза. — Я и не знала. О чем тебе рассказать? Как можно жить с человеком и не знать его? Ты считаешь, что это трудно. Это легко. Сначала разговариваешь, а потом… — Она замолчала, снова уйдя в себя. — Я не знаю, почему. Из-за работы, наверное. О ней мы не говорили — а как? Я в его работе ничего не понимала. А он ею жил. А потом, когда началась война, все засекретили. Тайна. Он не мог говорить об этом. Поэтому разговариваешь о повседневных вещах, разных мелочах, потом и об этом перестаешь, надобность отпадает. Говорить становится не о чем.

— У вас же был ребенок.

Она неловко посмотрела на него.

— Да, был ребенок. О нем и говорили. Может, поэтому я не замечала. Он часто отсутствовал. У меня был Петер. Вот так мы и жили. Потом, после Петера — даже и таких разговоров не стало. О чем можно было говорить? — Она отвернулась. — Я его не виню. Разве я могу? Он был хорошим отцом, хорошим мужем. А я — была ли я хорошей женой? Я старалась. Но мы все время… — Она снова повернулась к нему. — Дело было не в нем. Во мне. Я перестала.

— Почему ты вышла за него?

Пожав плечами, она криво усмехнулась:

— Мне хотелось выйти замуж. Иметь собственный дом. Тогда, как ты знаешь, это было не так легко. Если ты порядочная девушка, сидишь дома. Когда я приехала в Берлин, мне пришлось жить у фрау Вилленц — она знала моих родителей, — а это было еще хуже. Она вечно ждала меня у двери, когда я возвращалась. Знаешь, в таком возрасте… — Она замолчала. — Теперь это выглядит так глупо. Мне хотелось иметь собственную посуду. Тарелки. И, знаешь, Эмиль мне нравился. Он был славный, из хорошей семьи. Отец — профессор, даже мои родители не возражали. Согласны были все. Так я получила свои тарелки. На них были цветы — маки. Затем один налет — и их не стало. Просто, как… — Она взглянула на разрушенные дома, затем снова заговорила. — А сейчас я удивляюсь, зачем я так хотела их. Всю ту жизнь. Не знаю — кто скажет, почему мы делаем то, что делаем? Почему я пошла с тобой?

— Потому что я попросил.

— Да, ты попросил, — сказала она, все еще глядя на дома. — Я поняла это с той первой встречи. В пресс-клубе, на вечеринке. Помню, как я подумала: на меня еще никто так не смотрел. Как будто ты знал какую-то тайну обо мне.

— Какую тайну?

— Что я скажу «да». Как будто я так и выглядела. Неверной женой.

— Да нет, — сказал Джейк.

— Что я могу ему изменить, — сказала она, словно не слыша его. — Но я не хочу делать ему больно. Разве недостаточно просто оставить его? Теперь мы должны быть еще и полицейскими? Поджидать его здесь, как пауки, чтобы заманить в ловушку.

— Никто не пытается заманить его в ловушку. По словам Берни, они хотят предложить ему работу.

— Его мозги им нужны. И что потом? Ох, давай уедем. Из Берлина.

— Лина, я не могу вывезти тебя из Германии. Ты же знаешь. Тебе надо…

— Стать твоей женой, — закончила она фразу, покорно кивнув. — А я таковой не являюсь.

— Пока, — сказал он, касаясь ее. — На этот раз все будет иначе. — Он улыбнулся. — У нас будет новая посуда. Магазины Нью-Йорка ею забиты.

— Нет, этого хочется только раз. Но теперь есть еще кое-что.

— Что?

Не ответив, она отвернулась, затем прижалась к нему.

— Давай просто любить друг друга. Пока этого достаточно, — сказала она. — Только этого. — Она пошла вперед, потянув его руку за собой. — Смотри, где мы.

Они не заметили, как свернули в конец Паризерштрассе. Груды развалин выглядели темными провалами на залитой лунным светом улице. Там, где был дом Лины, на груде кирпичей все еще торчала раковина. В слабом свете фаянс выглядел темным. Чернила на упавшей записке фрау Дзурис расплылись от дождя.

— Надо написать новую, — сказал он. — На всякий случай.

— Зачем? Он знает, что меня тут нет. И что дом разбомбили.

Джейк посмотрел на нее:

— Но американец, который приходил к фрау Дзурис, не знал этого. Он пришел сначала сюда.

— И что?

— Значит, он не говорил с Эмилем. Куда ты потом перебралась?

— К подруге из больницы. К ней на квартиру. Иногда мы оставались на работе. Там были надежные подвалы.

— А с ней что?

— Она погибла. Сгорела.

— Кто-то ж остался. Подумай. Куда бы он мог пойти?

Она покачала головой:

— К отцу. Он к нему бы пошел. Как всегда.

Джейк вздохнул:

— Значит, его нет в Берлине. — Он подошел и поправил палку с запиской, вогнав ее глубже в обломки кирпичей. — Тогда нам надо сделать это ради нее, чтобы друзья знали, где ее найти.

— Друзья, — фыркнула Лина. — Одни нацисты.

— У фрау Дзурис?