Хороший немец

Он отвел взгляд. Но что здание по сравнению со всем остальным? Руки, которые не можешь стряхнуть. Бранденбургские ворота на той стороне площади стояли, но квадрига сместилась с пьедестала, будто колесница, перевернувшаяся на скачках. Колонны завешаны красными флагами и портретами Ленина, отчасти скрывавшими щербины от снарядов. По пути в Тиргартен он увидел огромную толпу у Рейхстага: американцы меняли бутылки «Канадского клуба», русские рассматривали наручные часы. Некоторые немцы, как те две женщины у Темпельхофа, несмотря на жару, были в пальто — вероятно, прятали то, что принесли на продажу. Сигареты, консервы, старинные фарфоровые часы. Новый «Вертхайм». Несколько девушек в летних платьицах повисли на солдатах. Перед почерневшими стенами Рейхстага, исписанными кириллицей, солдаты позировали для фотокамер. Еще одна остановка нового туристического маршрута.

Парк добил его окончательно. Здания, как и солдаты, — ожидаемые потери. Но деревья тоже исчезли, все до одного. Густой лес Тиргартена, все его извилистые тропинки и глупые статуи в укромных уголках сгорели, оставив после себя огромную пустоту, усеянную темными обугленными пнями и искореженными металлическими фонарными столбами. Джип ехал на запад вдоль Оси. Вдали над Шарлоттенбургом последние лучи солнца окрасили небо в пурпур, и на мгновение Джейк подумал, что там еще бушует огонь, пылая в ночи маяком для бомбардировщиков. Обломок одного упал, и одинокий пропеллер торчал из земли — сюрреалистический кусок металлолома, вроде фрагмента старого холодильника или ржавого трактора, которые иногда видишь во дворе бедного фермера.

— Господи ты боже мой, — сказала Лиз, — посмотрите на них.

Вокруг полно людей, медленно их огибавших. Чемоданы. Тюки одежды. У некоторых — ручные тележки и детские коляски. Двигались из последних сил, медленно переставляя ноги. Старики и семьи вообще без вещей. Перемещенные лица — новый эвфемизм. Никто не попрошайничал, не просил помощи, лишь устало тащились мимо. Куда? К родственникам в подвал? В новый лагерь, пройти дезинфекцию, получить тарелку супа и никакого адреса для пересылки почты? Ошеломленные тем, что в сердце города оказалась пустошь, хуже той, из которой ушли. И все же куда-то они шагали — великое переселение выживших, подобных тем, на старых гравюрах, что брели среди выжженного ландшафта Тридцатилетней войны.

Конец должен был быть не таким, подумал Джейк. А каким? Парады? Полный жизни Берлин, такой же, как всегда, но без нацистов? Как еще? Странно, он никогда не думал, что это закончится. Жизни вне войны не было, одна история вела к другой, а та — к следующей. И вот теперь последняя — что будет, когда закончится и она? Поедешь домой, сказал Хэл. Домой, где он не был десять лет. Поэтому вернулся в Берлин — еще одно перемещенное лицо в Тиргартене. С одной лишь разницей: он в джипе мчится мимо отставших переселенцев в компании бойкой девчонки, которая щелкает фотокамерой, и водителя, чья очередная сигарета стоит пайки хлеба. Бредущие пешком смотрели на них безучастно и шли дальше. До него вдруг дошло, что они видят в нем завоевателя, одного из распущенных тинэйджеров и охотников за сувенирами, а не берлинца, возвратившегося домой. Эта иллюзия теперь исчезла, как и прочие.

Но что-то должно ведь остаться. Годы его жизни. Люди переживали и не такое. Он велел Рону повернуть у монумента Победы и дал ориентир: зенитные батареи у зоопарка. Сам высматривал дальше, что исчезло. Церковь Кайзера Вильгельма, шпиль снесло. Кафе «Кранцлер» разрушено полностью. Гораздо больше людей. Курфюрстендамм пострадала, но узнаваема. Стекла во фронтонах магазинов и выносных витринах выбиты, часть зданий уцелела — выиграли в рулетку бомбежек. Налево по Фазаненштрассе.

— Так нам не по пути, — сказал Рон.

— Знаю. Мне надо кое-что проверить, — ответил Джейк раздраженно. Он волновался.

Направо мимо Людвигкирх. После стольких ночей затемнения он мог пройти по этому маршруту с завязанными глазами. Каштаны исчезли, так что улица выглядела неестественно светлой и оказалась расчищена вплоть до Оливаерплац.

— Остановитесь здесь, — вдруг сказал он. Они проскочили, потому что там ничего не было. Мгновение он просто смотрел, затем выбрался из джипа и медленно пошел к груде обломков. Ничего. От рухнувшей пятиэтажки со светло-коричневым фасадом остались одни плиты. Даже тяжелая дверь из чугуна и стекла отброшена прочь. Обезумев, он поискал взглядом кариатиды. Исчезли. Какой-то умывальник возвышался на холме из битой штукатурки.

— Ты здесь жил? — спросила Лиз. На пустынной улице ее голос прозвучал громко. Он услышал, как щелкнул затвор фотоаппарата.

— Нет, — сказал Джейк. — Не я.

Они приходили сюда только несколько раз, когда не было Эмиля. Полдень, густые ветки за окном покрывают тенью узоров задернутые шторы. Влажные от пота простыни. Он дразнится, потому что после всего она прикрывается, натягивая простыню на груди, а спутанные и влажные волосы разметались по подушке, такие же недозволительные, как теплый полдень, комната, где их быть не должно, они вместе.