Хороший Сталин

Но и родители где-то глубоко внутри треснули как семейное целое. Мама, которая благодаря жизни с отцом осознала масштабы людей и событий, предательски, с той чисто женской неблагодарностью, от которой часто страдают успешные мужчины, словно в метафизическую отместку за свои достижения, в сущности презирала отца за то, что он был чиновником.

— Ну что с него взять? Он же чиновник, — впоследствии говорила она мне не раз, хорошо понимая обидную отчужденность этого чеховского слова от настоящего мужчины.

Она была не удовлетворена умственной сборкой отца: в туманной дымке ей виделся если не поэт, то, по крайней мере, ученый-гуманитарий, эрудит и читатель романов. Подкожный индивидуализм повлиявших на маму импрессионистов, в ее случае не дополненный Прустом, которого она так и не преодолела, был достаточен, чтобы подтолкнуть ее к собственному впечатлению о муже, — в консервативной русской традиции это выглядело бы если не противозаконно, то, уж, во всяком случае, неучтиво. Папа с его собственным индивидуализмом, настоянном на карьерных травах, очевидно, нуждался в большем обожании со стороны супруги, в ее большей тактильности. Его судьба сэкономила на ласке. Родителям меня уже не хватало. Нужно было срочно заводить второго ребенка. Однако и десять детей не преодолели бы их внутреннего раскола. На глубинном уровне сознания мама была убеждена, что погода всегда будет плохой, солнце не вылезет из-за туч. В маме скопилось недовольство поведением мира, за исключением импрессионистов, подсознательное богоборчество атеиста, убежденного, что Бога нет. Но по части индивидуализма я им был обоим сродни.

На Седьмое ноября Евгения Александровна собрала нас, посольских детей, в притемненном парадном зале за два часа до парадного приема. Столы ломились от угощения. Стояли разные вина и соки. Мы выслушали поздравление с праздником, и нас спросили, как мы учимся.

— Хорошо… — ватно ответили посольские дети.

Толстомордая горничная в белом передничке глупо улыбалась, застыв у окна, — одним из детей, неожиданно обласканным послихой, был ее Дима. Несмотря на отсутствие плохих отметок, детей не угостили ничем. Страшно стесняясь, я попросил попить. Евгения Александровна переспросила:

— Ты хочешь пить?

Я кивнул, весь красный от собственной просьбы, но вместе с тем подсознательно дерзкий, непохожий на бритых детей шоферов и шифровальщиков, большеголовый, внутренне неуемный, намекающий хотя бы на бутерброд. Она обратилась, повернув набок голову и вынимая белый платок из рукава, к горничной, тут же принявшей постный вид.

— Принесите ему воды.

Мне принесли воды из-под крана. Горничную вскоре со скандалом выгнали в Москву: она животно наорала на Евгению Александровну; влетела в покои посла и наорала, потому что к ее тяжелобольному Диме не пришел посольский врач.

— У наших людей нет природного чувства субординации, — со вздохом пожаловалась Евгения Александровна моей маме.

<>

В тот же самый вечер родители меня выпороли. Посольские революционные праздники отличались церковным великолепием. Огромные ворота посольства раскрывались, как врата православного алтаря, и в мир советской мечты въезжали одна за другой невероятные машины. В советское посольство считалось модным ходить. Машины с флагами и без флагов останавливались перед полукруглым парадным подъездом, объединившим рококо с ГОЭЛРО. Из машин выбегали шоферы, в полупоклоне открывали задние двери: из них выходили французы и другие иностранцы, прилизанные, как умные морские животные. Пропустить это зрелище не было сил. Нам, посольским детям, запрещалось выходить из квартир. Но в тот момент никто нас не контролировал. Всем было не до нас на праздничной работе.

Я тенью сбежал по боковой лестнице роскошного городского особняка, вернее, съехал по крученым перилам, открыл боковую дверь во двор и, прячась за большими полированными автомобилями, стал жадно подглядывать за праздником. В сущности, это был пир моего детского вуайеризма. Мои короткие перебежки и прятки, мое неосторожное желание подстрелить из игрушечного пистолета бриллиантовых старух в конце концов привели в волнение посольскую охрану. Меня не схватили за ухо, но меня вычислили и на меня донесли. Возможно, сама Евгения Александровна сделала замечание моим родителям.

Вернувшись в тот вечер в нашу квартиру после удачно завершившегося приема, надушенные и наэлектризованные светским общением (после приемов они обычно долго переговаривались в спальне, делились впечатлениями, смеялись) родители шумно вломились домой (обычно входили на цыпочках, чтобы меня не разбудить). Я уже был в постели на диване.

— Витя! Молчание.

— Витя, ты спишь?

Тон был противный, но я, обожавший ночное общение, имел неосторожность откликнуться.

— Не спится, — притворно улыбаясь, сказал я, быстро залезший в постель, когда услышал их голоса на лестнице.